Мировой финансовый кризис - конец эпохи глобального оптимизма
6 Декабря 2008

• Версия для печати

Петр Авен "Мировой финансовый кризис - конец эпохи глобального оптимизма". Самое точное определение кризиса, которое мне доводилось слышать.

Если бы меня попросили разорвать на куски чванливую и провокационную рецензию Петра Авена на роман Захара Прилепина «Санькя», я бы сделал это легко. Без истерики и фамильярного хамства. Без передергивания и высокомерной дидактики… На куски.

Я бы начал с того, что в революции всегда виноват правящий класс, а не писатели — будь то Захар Прилепин или даже Лев Толстой. И остановить революцию писатели не в силах, пусть даже вся страна по десять раз перечитает «Бесы».

И я бы напомнил автору (самому себе), что бывает три вида революций — бедности, свободы и справедливости (иногда — всего вместе). И быстрый рост богатства не только меньшинства, но даже и большинства вовсе не гарантирует от потрясений. Даже наоборот. Богатства всегда растут непропорционально. И чувство несправедливости происходящего оказывается (через какое-то время) сильнее удовольствия от новых квартир и отдыха в Египте.

Я бы привел несколько примеров. Так, самый большой в мире промышленный рост в 1962–1978 годах наблюдался в Иране — в среднем 20% в год. Средний уровень жизни драматически вырос. Закончилось все революцией Хомейни.

Выдающиеся темпы роста с начала шестидесятых демонстрировала Греция: среднедушевой доход за восемь лет почти удвоился — с 300 до 570 долларов. Результат — переворот «черных полковников», ставший ответом на социальную нестабильность и возможность прихода к власти коммунистов.

Да и в России, если не в семнадцатом (война, разруха), то в 1905-м революционные события имели место в экономически быстро растущей стране. (С 1898 по 1913-й российский ВВП вырос на 97%, а в Великобритании, где революцией и не пахло, на 40%.)

Одним словом, я бы заметил, что с точки зрения революции большой экономический рост опаснее стагнации. Так как быстро ломает все — социальную структуру общества, многолетние стереотипы поведения, представления о «правильном» распределении богатства и т.п.

Я бы сказал несколько слов о «социальном лифте». О том, что список тысячи самых богатых американцев обновляется ежегодно наполовину, а наш пресловутый список «Форбса» практически зацементирован. Правда, не навсегда, он неизбежно будет меняться с каждым новым кризисом. Так что подождем.

Я бы вспомнил залоговые аукционы, более всего остального поставившие под вопрос легитимность приватизации девяностых. (Я, неловко напоминать, писал об этом лет десять назад в «Коммерсанте».)

И я бы, наконец, оттоптался на нашей элите. На правящем классе. Это совсем легко.

Я бы, правда, не столько топтался, сколько попытался понять, откуда этот правящий класс взялся. Ведь не с Марса же, не с Венеры. И мог бы он быть иным? Я бы не спорил с тем, что люди, попавшие «наверх» в последние двадцать лет, в целом оказались не на высоте. Но, может, спросил бы я, дело тут не в отдельных людях, а, как говорил Жванецкий, «в консерватории», то есть в особенностях нашей великой страны, где «каждые пять лет меняется все, а каждые двести — ничего». И еще я спросил бы, насколько отличается от нашей (опущу эпитеты) элиты большинство ее пламенных критиков?

Мог бы спросить, но не спрошу. После публикации своей заметки в прошлом номере «Русского пионера» я вообще решил завязать с литературным трудом. Несмотря на внезапно свалившуюся известность и первый в жизни литературный гонорар.

Я решил не писать ответ самому себе. Не рвать себя на куски. Как писал Вознесенский: «Убил я поэму, убил — не родивши».

Две тому основные причины. Во-первых, отсутствие симпатичных оппонентов еще не повод вступать в переписку с самим собой. Есть в этом что-то безусловно шизофреническое, а обвинение в психическом нездоровье — единственное, чего я избежал после публикации своего скандального опуса.

А во-вторых… Джек Берден в романе «Вся королевская рать» называет подонком одного местного (луизианского) журналиста, слишком рьяно влезающего в чужую частную жизнь. И слышит в ответ: «Меня называет подонком человек, работавший на Вилли Старка?»

Иными словами, Чубайсу или другу моему Алику Коху не читать лекции даже о теории приватизации — забросают помидорами.

Но Чубайс и Кох хотя бы отвечают за себя. А я, какого-то черта, стал ответственным за весь правящий класс — за Путина и Медведева, да еще и за Березовского с Гусинским. Так или иначе, но о революции и социальной справедливости мне лучше не писать. Чтобы не нарываться. Может, и не вполне (по-моему) справедливо, но вполне понятно. За все надо платить.

В общем, я решил завязать с литературой и журналом «Русский пионер». Решил забыть свои литературные амбиции и, надев запачканные чернилами нарукавники, вернуться к пересчету замусоленных купюр.

Я решил, но не тут-то было. В городе Новосибирске, в приемной «Единой России» встретился мне главный редактор «Русского пионера». Он там искал, на ком отстебаться в завтрашнем номере «Коммерсанта», а меня (кто не видел по телевизору) убеждали дать кредит некоему малому предприятию. Собственно, отказать, учитывая обстоятельства просьбы, было совершенно невозможно, и все, что от меня требовалось, это изображать дискуссию. Чем и была занята моя голова.

Главный же редактор напомнил мне, что важнейший критерий качества публикации — индекс цитируемости. И что сотни уничтожающих меня ответов способствовали моей популярности и популярности журнала «Русский пионер». То есть ради журнала я должен и дальше писать свои самодовольные тексты и съедать за это кучи дерьма.

У меня был единственный аргумент: финансовый кризис. Я его и привел. Мол, банки встают, кредиты не возвращают — какие сейчас заметки?

«Отлично, — сказал главный редактор, — о кризисе и напиши. О том, как все встали. И почему, кстати». Я не нашел что ответить.

На первый взгляд, тема кризиса не вполне для журнала «Русский пионер». Это журнал, как принято говорить, для чтения, а тут subprime debt, leverage, margin call — одни труднопереводимые технические термины и ничего человеческого.

Но это только на первый взгляд. На взгляд студентов-экономистов, которым внушают, что ключ к пониманию экономики — математика. (Я сам на этом настаивал, преподавая линейную алгебру на экономфаке МГУ.) Однако с годами выясняется, что без математики, конечно, никуда, но на деле все, что происходит в экономической жизни, определяется, в конечном счете, людьми — господствующим в обществе менталитетом, представлениями о будущем и т.п.

Вот, скажем, нынешний кризис в Америке. Принято считать, что у него три «технические» причины. Во-первых, низкие долгосрочные ставки, давшие возможность дешево занимать деньги, прежде всего под ипотеку. Во-вторых, более «мягкая» оценка рисков, то есть снижение требований к заемщику. И, наконец, в-третьих — «секьюритизация» портфелей, то есть перепродажа рисков (обязательств заемщиков) на рынке.

Две первые причины взаимосвязаны. Когда низкие ставки стимулировали избыточный спрос на кредиты, сразу возникло и предложение, тем более что ликвидности было много. А для того чтобы оправдать «раздачу», снижались требования к заемщикам (к их доходам, стоимости покупаемых домов и т.п.).

Секьюритизация, в свою очередь, — очень понятный финансовый инструмент. Продавая портфель выданных кредитов, можно привлечь новые деньги и снизить собственные риски. Однако и покупатель этого портфеля не спит — он тоже частично продает свои риски, используя купленный портфель как залог. Ну и так далее…

В какой-то момент долги отдавать перестали. Даже не столько перестали, сколько стало ясно, что перестанут: неоткуда. А адекватных залогов под эти долги нет. Потому и стоимость секьюритизированных портфелей обрушилась — по всей цепочке. Причем никто толком не понимал, как эти обязательства наряду с другими рисками распределены по финансовой системе — в последние годы появилось немыслимое количество новых и труднопонимаемых финансовых инструментов, за оборотом которых невозможно было уследить и торговлю которыми никто, по сути, не регулировал. Ну а дальше — неожиданные банкротства, паника, рецессия и т.д.

К России это вроде не должно было иметь отношение. Во-первых, у нас почти нет ипотеки (3% ВВП в середине 2008 года) — главной причины кризиса в США. Во-вторых, нет развитой финансовой системы — возможность частичной секьюритизации кредитных портфелей появилась меньше двух лет назад.

Именно поэтому еще летом многие говорили, что Россия — это тихая гавань для капиталов, и вот теперь наконец империалисты оказались в глубоком кризисе и мы им покажем, кто есть кто. Показать, увы, получилось не вполне. В сентябре-октябре российский рынок рухнул быстрее и значительно сильнее западного — от своего июльского пикового значения индекс РТС потерял более 70%. Доу-Джонс за год усох примерно на 35%.

На мой взгляд, это подтверждает простую мысль — кризис не техническая проблема. В его основе — всегда — неверное представление о реальности, о своих или чужих возможностях. В данном случае и у нас, и в Америке — безудержный оптимизм, в основе которого почти столетие (у них) и десятилетие (у нас) чрезвычайно благополучных лет.

Я бы вообще назвал этот кризис кризисом глобального оптимизма. Действительно, в основе низких долгосрочных ставок в США — вера рынка (большинства банкиров и инвесторов) в то, что после тяжелой борьбы инфляция наконец побеждена и присущие ей (и борьбе с нею) высокие ставки уходят в прошлое. Поэтому периодическое повышение ФРС краткосрочных ставок вопреки ожиданиям не приводило к повышению долгосрочных.

А американские власти, вполне философски относящиеся к своему государственному долгу, закрывали глаза на проблему дешево раздаваемых ипотечных кредитов, что и закончилось фактически банкротством Fanny и Freddy и в конечном счете полномасштабным кризисом. Оптимистичная вера в светлое экономическое будущее. Не только у государства, но и у банкиров, покупавших друг у друга инструменты, цена которых была абсолютно оторвана от любых экономических реалий.

Так и у нас. В 1998 году мы имели кризис государственного долга. Точнее, как сказал мой умный коллега, кризис чувства долга у ряда тогдашних чиновников, лихо бравших деньги на внешнем и внутренних рынках и легко простивших себе (государству) эти долги.

Государство наше за эти годы многому научилось. Плюс, конечно, цена на нефть. Так или иначе, наш внешний государственный долг — 2% ВВП — сегодня один из самых низких в мире.

Однако одновременно внешний долг отечественных корпораций вырос за восемь лет в 12 раз. Его покрытие экспортом стало меньше в три раза. Фактически для многих частных и государственных компаний внешние заимствования стали основной частью бизнес-модели. Иногда, как для ряда банков, занятых потребкредитованием, модели вполне здоровой, хотя и неустойчивой, — сокращение заимствований предопределило сжатие кредитных портфелей. Иногда — основой пирамиды, когда на занятые на Западе под залог активов деньги покупались новые активы, которые вновь закладывались под новые покупки. Продолжение такой практики предполагало не только вечный доступ к финансированию, но и как минимум неснижение цены активов. И в это верили — такой вот корпоративный оптимизм.

Внезапно внешние рынки закрылись — по не зависящим от нас причинам. И капиталы с нашего рынка начали убегать — сначала тоже из-за кризиса в США. Цена активов упала — пошли margin calls, подошло время отдавать кредиты. А нового финансирования нет. Ну и поехало.

Глупо винить в происходящем «козни Запада» и глобализацию. Это то же самое, что ругать хорошее качество дороги за автомобильную аварию. Не надо было гнать, то есть одалживать миллиарды, думая, что так хорошо, как сегодня, будет всегда. Тем более что именно глобализация — основа нашего сегодняшнего процветания: нефть за валюту, небось, продавали не внутри страны.

Оптимизм и самоуверенность нашего бизнеса — естественное следствие десяти лет быстрого роста. Фактически большая часть активных бизнесменов уже и не помнит ни кризиса 98-го, ни тем более трудностей начала девяностых. Жили и работали в условиях постоянно растущего рынка, относительно легких (если не шальных) денег. Все это закончилось.

И выбираться из кризиса мы, на мой взгляд, будем дольше и труднее, чем Запад. Так как у нас кризис оптимизма накладывается на кризис доверия — значительно более глубокий, чем за рубежом. Доверия между людьми, между институтами, между институтами и людьми.

Доверие вроде не экономическая категория, хотя Фукуяма уже и доказывал обратное. Но, скажем, именно из-за отсутствия доверия прокуратуры к руководству Центрального банка больше, чем могла бы, страдает наша банковская система. Потому что банки нуждаются в рефинансировании, причем деньги надо давать только здоровым банкам, не боясь отделять эти здоровые от безнадежно больных. Разделить, однако, банки на группы и поддержать лучших руководство ЦБ не в силах — боятся обвинений в коррупции. Посему сначала начали финансировать только госбанки, потом героически добавили к ним ряд крупных «системообразующих» и наконец стали опираться на бессмысленные в условиях кризиса рейтинги, которые позволяют получать ресурсы совсем не тем, кому их следовало бы давать. Зато не посадят.

Банки, в свою очередь, не доверяют друг другу. Межбанковский рынок не запускается, и деньги зависают в крупнейших банках, забитых ликвидностью по горло.

Население тоже не доверяет банкам. И не доверяло все прошедшие годы. Почему и вкладывало деньги в квартиры — в Москве в целях инвестиций покупалось, по некоторым оценкам, до 40% жилья. В результате мы получили уникальные цены — для того чтобы купить стометровую квартиру в пределах Садового кольца, среднему российскому гражданину (со средним ВВП на душу населения) надо работать 150 лет. В остальной Европе стоимость аналогичной квартиры в столице превосходит среднедушевой ВВП в 30 раз (в Германии — в 6). Можно только предполагать, как лопнет этот пузырь.

Одним словом, жизнь поменялась. Не у бизнеса — у всей страны. За десять лет мы привыкли к среднему росту личных доходов больше чем на 10% в год. Так больше не будет — это вообще очень редкая цифра. Параллельно торможению роста доходов упадет стоимость жилья, станут дешевле рестораны. На улицах «Жигули» частично заменят Audi и BMW. Ну и так далее — об этом и без меня в ближайшее время будут много писать.

В каком-то смысле жизнь станет более нормальной. Исчезнет или, во всяком случае, сильно пожухнет так ненавистный моим оппонентам гламур (я, видимо, его страстный поклонник). Гламур — вообще естественная черта быстро богатеющего общества, легких денег и всего, что им сопутствует.

Никакой катастрофы, впрочем, не произойдет. Не пропадут с полок сахар и соль — если только государственное телевидение не станет ежедневно сообщать, что от них ломятся склады.

Катастрофы я не боюсь, боюсь другого. Как всякий экономист, я склонен думать, что популярность правительства в первую очередь определяется ситуацией в экономике. Можно как угодно относиться к «режиму Медведева/Путина», но очевидно одно: за последние восемь лет большинство населения стало жить значительно лучше — это легко подтверждает любая статистика потребления. Стали жить лучше и поверили, что так будет всегда. Даже и еще лучше. Как обещали пятьдесят лет назад: «Новое поколение советских людей будет жить при коммунизме».

Планы «на коммунизм» вновь придется пересмотреть. Однако любое серьезное снижение темпов роста личных доходов сегодня будет восприниматься как обман. Очередной обман населения властью. Популярность которой (несколько тому примеров мы хорошо помним) рушится в одночасье.

Если это случится, навязшая в зубах критика сегодняшнего режима вряд ли окажется актуальной. И призывы к революции зазвучат совсем по-другому. Сегодня для этих призывов, к счастью, нет социальной базы. Так, отдельные маргиналы (хочется в это верить)… Завтра к ним может присоединиться вполне успешная молодежь, которая планировала свою жизнь на сорок лет вперед исходя из роста доходов каждый год на 10%. А оказалось — всего на три… Эта молодежь может покинуть стройные ряды «Наших», где ее уже научили по свистку собираться на улицах и дружно маршировать.

Так что критика нынешней власти, ее восьмилетней истории, похоже, уже запоздала. Она до боли банальна и сегодня не конструктивна — лишена адресата.

Наступает новая жизнь — она потребует совсем другой критики.

Это, собственно, главная причина, почему я не написал ответ самому себе.

Взято отсюда.