Плагиаторы
12 Мая 2011

• Версия для печати

Современные прозаики без стеснения заимствуют у других авторов ене только сюжеты, но и целые куски их произведений, получают за это премии и смеются над теми, кто называет такой творческий метод "плагиатом".

Прозаик Михаил Шишкин — лауреат множества литературных премий. В этом сезоне он вновь считается одним из основных претендентов на самые престижные награды, его недавно вышедший роман «Письмовник» вошел в лонг-лист премии «Большая книга»

Первый роман Шишкина «Всех ожидает одна ночь» (недавно переиздан под названием «Записки Ларионова»), появившийся в журнале «Знамя» в 1993 году, принес автору репутацию тонкого стилиста. Вышедший шестью годами позже роман «Взятие Измаила» (премия «Русский Букер») эту репутацию укрепил, однако стал поводом для обвинений прозаика в этической неразборчивости, спекуляции на читательских чувствах и даже русофобии. Скандалом сопровождался и выход следующего романа Шишкина — «Венерин волос», где рецензенты обнаружили почти дословные заимствования из воспоминаний Веры Пановой. Это, впрочем, не помешало книге получить восторженную прессу, а автору — стать лауреатом таких престижных премий, как «Национальный бестселлер» и «Большая книга». Она, несмотря на отмеченные всеми критиками сложность композиции и прихотливость сюжета, вышла в лидеры продаж, а поставленный по ней режиссером Евгением Каменьковичем в Мастерской Петра Фоменко спектакль «Самое важное» стал одним из главных событий театрального сезона.

Последний на сегодняшний день роман Шишкина «Письмовник», вышедший в 2010 году, по всей видимости, тоже не останется без наград. Это история двух влюбленных, девушки Саши и юноши Володи, превращающаяся в притчу о вечном поединке любви и смерти. Володю призывают в позднесоветскую армию, которая отправляется (фирменный шишкинский ход со смешением времен) в Китай начала XX века подавлять Боксерское восстание. Там Володя гибнет — однако «Поднебесная потому и Поднебесная, что в ней умирают, но продолжают жить дальше». И потому бодрая похоронка сообщает безутешным родителям: «Ваш сын погиб, но он жив и здоров», а мертвый писарь делает запись о собственной смерти и продолжает писать письма девушке, оставшейся в другом времени и пространстве. И она ему отвечает, рассказывая о неудачном замужестве, выкидыше, смерти родных… Кстати, спектакль по «Письмовнику» сейчас репетируют во МХТ имени Чехова, а премьера ожидается уже в октябре этого года.

Накануне оглашения шорт-листа литературной премии «Большая книга» Михаил Шишкин рассказал «Эксперту» о премиях, критиках, аде и любви.

— Михаил, я хорошо помню свои ощущения по прочтении «Взятия Измаила»: «Какая проза, жаль, что она никогда не станет хоть сколько-то популярной». Когда вы поняли, что ситуация изменилась, что вы не писатель для немногих, а один из самых востребованных современных русских прозаиков?

— А я хорошо помню свои ощущения по написании «Взятия Измаила»: «Какая проза! Жаль, если ее некому будет оценить…» А если серьезно, то писатель начинается с того, что принимает для себя самое важное решение: никаких компромиссов. Нельзя ни на кого настраиваться. Нельзя никому доверять — ни другу, ни читателю. Хочешь нравиться — иди в ногу с ротой. Но если знаешь, что идти нужно не в ногу и совсем в другом направлении, то тебе никто не помешает это сделать. И не поможет, конечно. Просто может так случиться, что никто за тобой не пойдет. Так и будешь шагать в ногу с самим собой в одиночестве.

Когда я писал «Измаил», рота топала к широким читательским массам за знаменосцем Фандориным, а я знал, что идти нужно к Акакию Акакиевичу. Просто дорога к нему затерялась, заросла словесным чертополохом. И нужно найти ее заново.

Русская литература несколько поколений в XX веке просидела за колючей проволокой и пропустила все достижения западной прозы, которая проходила естественное развитие — там писателям языки не рвали. А тут из совка да в рынок. Но идти русскому писателю завещано не на рынок, а к той шинели, из которой, как известно, все мы вышли и которая согревает и героя, и читателей Божьим теплом. И дорога туда в XXI веке лежит через опыт лучших западных мастеров прозы, не пережеванный отечественной «пацанской» литературой.

То, что читатель у меня есть — или будет, — я никогда не сомневался. Но между мной и им устроился книгопродавец, придавил страну своим задом. Сколько замечательных книг выпускаются в Москве и, кроме пары столичных магазинов, никуда не доходят! С моими книгами могло произойти то же самое.

— А был какой-то «внеш­ний» момент, сыгравший решающую роль в том, что ваш читатель с вами все-таки встретился, — «Букер», «Нацбест», «Большая книга», переход из «Вагриуса» в АСТ?

— Не думаю, что здесь сыграли роль премии, или критики, или издательства. Мне кажется, «внешним» моментом оказался момент «внутренний» — прочитавшие «Измаил» или «Венерин волос» говорили своим друзьям: «Это нужно обязательно прочитать!» Ведь всегда хочется поделиться своей радостью. Я же писал, потому что хотел поделиться с кем-то радостью от слова, а это заражает.

— Ожидали ли вы после публикации «Взятия Измаила» и особенно после получения романом Букеровской премии такой реакции критиков на вашу швейцарскую «пропис­ку»: это, мол, «духовное капитулянтство», нельзя, сидя в сытой Швейцарии, рассуждать в таком тоне о российской истории?

— Что это — глупость? Зависть? Общая примитивность оте­чественного сознания? Причем те же критики, которые меня сперва поливали помоями, потом стали набиваться ко мне чуть ли не в друзья. Только в России место проживания автора может служить аргументом в литературных разборках! Здесь все еще царит окопная ментальность. Мир давно уже изменился, границы исчезли, а эти «критики» все еще продолжают жить за невидимой колючей проволокой и талдычат о какой-то моей эмиграции. Само понятие эмиграции давным-давно ушло в прошлое, как телеграф или паровоз. Люди в XXI веке живут везде, по все стороны границ, и я давно живу везде. А они живут в прошлом. И из России, кстати говоря, я никогда не эмигрировал, у меня московская прописка, квартира, а в последние годы я и вовсе провожу в Москве больше времени, чем в Цюрихе, который когда-то вошел в мою жизнь по семейным обстоятельствам. И к литературе все это не имеет никакого отношения.

— А вообще вам интересно то, что пишут о ваших произведениях? Были ли какие-то отзывы, которые оказались вам полезны?

— Когда-то, по молодости, все было интересно и важно, и хвала и хула. Разумеется, погромные рецензии огорчали, восторженные радовали. Потом, со временем, погромщики или замолчали, или переметнулись. Вряд ли можно говорить о какой-то конкретной пользе. А теперь вот читаю про себя научные монографии и понимаю, что польза от тех критических отзывов, пусть самых глупых или идеологически хамских, все-таки была. Те эмоциональные отклики делали меня бесконечно живым, а этот беспристрастный научный стиль досрочно превращает меня в мрамор. Не знаю, что хуже. Самое правильное — вообще ничего про себя не читать. Настоящий писатель сам все про себя знает.

— В «Венерином волосе» вы использовали для дневников героини фрагменты мемуаров Веры Пановой, и это вызвало скандал. В «Письмовнике», по наблюдению одного из рецензентов, Боксерское восстание описывается с опорой на книгу современника и очевидца тех событий Дмитрия Янчевецкого…

— И что? Скандала нет? Ну, значит, поумнели. Скандалисты тогда заметили фрагменты мемуаров Веры Пановой и не заметили фрагментов сотни других воспоминаний и дневников. Для «Письмовника» я нашел все, что было опубликовано о Боксерском восстании, и даже то, что опубликовано не было, например уникальные письма из Китая немецкого военного врача, которые я обнаружил в архиве Исторического музея в Берлине. Эту войну в России не жаловали ни при каком режиме, так что дневники и мемуары русских солдат и офицеров, опубликованные в 1902–1904 годах, практически не переиздавались, за редкими исключениями. Вот переиздали недавно Янчевецкого, поэтому вы о нем знаете.

Помню, как я проводил тогда осенний семестр в Америке, преподавал в университете Washington & Lee в вирджинских лесах, просматривал собранную библиографию и думал, что придется из-за этих книг ехать в Москву и сидеть в Ленинке. От одних воспоминаний о ее вонючих туалетах бросало в дрожь. Но все эти уникальные издания нашлись в Америке, в разных университетских книгохранилищах. Снимаю шляпу перед ее библиотечной системой! Меньше чем за неделю через Interlibrary loan — то, что в России называется межбиблиотечный абонемент, — мне прислали все эти книги, и они стопками высились у меня на столе. Про ту войну я ничего придумывать не хотел. То, что вы прочитали в «Письмовнике», нельзя придумать. Я просто возвращаю слова и жизнь тем давно умершим людям.

— А почему ад оказывается именно в Китае?

— Ад не в Китае, он везде, где мы. Подавление Боксерского восстания — метафора. Символ прошедших и будущих войн. Мой герой пишет: «Оставалось только выбрать себе войну». Почему бы и не Китай?

Глобальных войн уже не будет, но сильные всегда будут в каком-нибудь уголке земли бомбами учить слабых гуманности и цивилизованности. Тогда крепыши из России, Америки, Германии, Японии и других развитых стран мочили китайцев. Теперь мочат Ливию. Завтра придет очередь еще кого-то. Завтра всегда будет война. А в России тем более — не в Чечне, так в Грузии, не в Грузии, так в Абхазии, или в Крыму, или в Москве. Мы, русские, мастера по части создания ада. Сами знаете.

Интервью опубликовано в журнале "Эксперт".