Даже привычные к цензуре работники НТВ склеили ласты
3 Июля 2012

• Версия для печати

Кулистиков пачками выживает с НТВ даже бывалых работников, которые всегда умели рассказать, что черное - это белое...

Две недели назад шеф-редактор программы «Центральное телевидение» написал заявление об увольнении с канала. Программу «Центральное телевидение» в эфире, вероятнее всего, оставят, увольнять всю дирекцию праймового вещания не будут. Такменев остается на НТВ, дирекцию праймового вещания расформируют, выпускать она будет уже другие передачи. Сотрудникам дирекции предоставлена возможность самостоятельно определиться, хотят ли они работать по новым правилам. С уходом Картозия, Лобкова, Андроникова, Гордеевой, Евдокимова и теперь – шеф-редактора Александра Уржанова – что это за правила игры теперь будут на канале, примерно понятно. Уржанов перечислил Slon список сюжетов, которые Владимир Кулистиков вырезал из программы «ЦТ» за последние полгода, и рассказал, почему второй и окончательный разгром НТВ происходит так тихо:

– Почему ты вдруг решил написать заявление?

– Кулистиков так и не выдержал бунт винтика в механизме канала, когда я написал в «Фейсбуке» всё, что думаю про «Анатомию протеста». То есть выразил публичное несогласие с тем, что канал показывает. Этого было достаточно. Но с моим увольнением понятно, мне хотя бы была названа причина. Многим моим коллегам причины вообще не назывались или назывались какие-то формальные. Гоша Андроников, Катя Гордеева, Сережа Евдокимов внятных интерпретаций того, почему они должны покинуть канал, не получили. Или они были смехотворными. Например, «у гордеевского фильма низкие рейтинги» – а они были очень приличные. «Он очень дорого стоил каналу» – нет, он стоил каналу в три раза дешевле, чем та цифра, которая называлась руководством. Может быть, я просто попал под раздачу вместе с этими массовыми увольнениями. Понятно же, что увольнялись люди, которые работали с Картозией. Убрали его, потом надо было убрать тех, кто назывался его командой.

– Ты бы остался работать, если бы не этот случай? Если бы тебе не сказали, что нужно уходить, что тебе не простили?

– Не знаю даже. Вряд ли. Потому что гайки закрутились слишком сильно. Для меня это вопрос понятных профессиональных стандартов. У нас были очень прозрачные правила, которые сделали программу такой, какая она была. Мы сами формировали повестку дня, говорили на темы, о которых другие говорить боялись или стеснялись, делали всё это на нормальном русском языке, и у нас никогда не было джинсы. Последние полгода мы не были лишены только последних двух пунктов. Осталась только довольно свободная интонация ведущего и авторов. Даже в условиях цензуры всегда можно найти правильный прием – например, если закон о выборах требует рассказывать обо всех партиях строго одинаковое время, то мы доведем это до абсурда и расскажем обо всех еще и одними и теми же словами. Все же и так понимают, что разницы между желающими занять места в Думе никакой. Или поворотное выступление Путина на съезде «Едра», которое у нас смотрели коты. Такого во «Времени» и «Вестях недели» не увидишь, но понятно же, что этого мало. Нельзя убить интонацию, но можно вырезать фактуру, а когда речь идет об информационном материале, фактура важнее. Мы с самого начала довольно много себе позволяли, но в какой-то момент уткнулись в потолок дозволенного. И это был естественный процесс, потому что огромное количество тем как были табуированы, так и остались. А эзопов язык в какой-то момент оборачивается лицемерием, если ты все пляшешь вокруг темы, боясь назвать вещи своими именами. Потолка этого мы достигли довольно быстро, а после сентябрьской рокировки он еще и начал опускаться. И вот сейчас, я бы не сказал, что он опустился на уровень стояния на коленях, но сгибаться приходится изрядно, проявлять довольно серьезные акробатические способности.

– Если программа и останется, то делать ее будут люди, согласившиеся работать несвободно?

– Судя по тому, что происходит внутри у нас, судя по тому, что за окном, вектор достаточно очевидный. Я думаю, да. Но наша свобода никогда не была стопроцентной. Важно было, что этот процент, этот градус нам довольно долго удавалось повышать. Иногда это было труднее, чем собственно репортерская работа.

– Взвешенная осторожность в оценках?

– Нет, тут дело не в этом. Тут дело в том, что я в принципе так это воспринимаю, всегда. Со стороны крики о том, что у нас цензура и политическое давление очень часто выглядят разрыванием тельняшки на груди. На телевидении нет свободы по единственной причине – ее никто не отвоевал. И потом, профессиональные соображения всегда превалируют над эмоциональными. Мне фильм «Анатомия протеста» кажется позорным не потому, что он очерняет конкретных людей, которые мне должны нравиться и за которых я мог бы проголосовать на свободных выборах. Мне он не нравится, потому что он омерзительно плохо сделан. Если говорить про журналистские стандарты, то это их полная противоположность. Он же раздражает своей откровенной геббельсовской оторванностью, а не тем, что чуваки обратили внимание на неприглядные черты оппозиционеров. Да они их и раскопать-то не смогли: ты, работая с ними чаще, чем канал НТВ, знаешь про них гораздо больше неприятных вещей. И их там не было не потому, что это часть заказа, а потому что действительно не накопали, не нарыли, сработали даже в своем жанре плохо и непрофессионально.

И то, что происходит сейчас на НТВ с увольнениями и переформатированием редакции праймового вещания, для меня история не про цензуру, с которой все ясно, а про профессию. Довольно понятно, что то, что называлось «дирекция праймового вещания», было если не одной командой, то точно кластером, в котором работали вместе люди, которые что-то соображали, умели формулировать, умели делиться этими соображениями. Ты шел по коридору и видел Лобкова, Картозию, Евдокимова, ты им слово – они тебе два. А сейчас стоят пустые кабинеты. И после смерти такого коллективного Махатмы, поговорить уже не с кем. Многие из-за этого уйдут, в том числе. Потому что круг сжимается.

Что в последние полгода вырезали из программы «ЦТ»?

Объем и мотивы кастрации всегда очень разные. Иногда первые лица, а иногда третий эшелон. Губернатор Боженов, отдохнувший в Тоскане и потом выделивший миллионы на формирование своего позитивного образа, добился снятия сюжета о себе. Если кто-то решит продолжить, дарю заголовок: «Снимайте меня, я – Боженов!». Что еще? Суд Березовский–Абрамович, голодовка Шеина, убийство питерского школьника ментами, новый закон о митингах. Понятно, что градус маразма шкалит перед выборами, снимались даже сюжеты про эпидемию подростковых суицидов или деревню, где осталось всего два жителя, а потом один убил другого и сел. Ну, а что, стабильность же. Плюс были общеизвестные громкие истории: сюжет про похищения в Чечне, неангажированный, образцово профессиональный, что признал даже Кулистиков, не пережил первую «Орбиту». Или недавний материал про профессора Рябова, обвиненного в педофилии. Мы сами уже не выдержали, я положил его в интернет. Профессора оправдали, в итоге. В последнем выпуске мы так и не смогли сделать апдейт к материалу про арестованных по «делу 6 мая», хотя еще за две недели до этого все вышло.

– Кто принимает решение о том, чтобы убрать сюжет из программы, как это происходит?

– Как правило, это делается по звонку Кулистикова. Случаи самоцензуры у нас бывали, но довольно редкие. И как раз в последнее время, когда нервы уже у всех были на пределе. А так Кулистиков обычно в курсе того, что происходит в программе, за весь контент отвечает он, звонит в течение недели Такменеву, смотрит первую «Орбиту» всегда. Первая «Орбита» – всего 2–3% аудитории, после того, как программа вышла, можно внести какие-то изменения, тогда 98% увидят уже «исправленную и дополненную» версию. Кулистиков может позвонить и попросить прочитать ему какой-нибудь текст, в течение недели требовать снять одну из тем. Слава богу, отрезая, он никогда не требовал чего-то мерзкого дописать. Всю неделю его уговаривают, и в конце недели в том или ином виде важная история может сохраниться. Ведь не все можно снять с эфира, если происходит то, что было 6 мая или какой-нибудь проспект Сахарова, то понятно, что в программе эти события так или иначе быть должны. В отличие от программы «Вести недели» и «Воскресного времени», у нас не могло быть ситуации, при которой то, что претендует на первую строчку, и то, что все обсуждают, оказывается не отражено в эфире. Но цензуру осуществляет на канале только он. И последнее время она становилась все более лютой. Но надо понимать, что цензура – это довольно внешнее явление, она не учитывает кучу всяких мелких возможностей. Пока это не предварительная цензура, пока программа не выдается в эфир после просмотра ее многочисленными ответственными лицами и с подписями, которые там ставятся, всегда есть пространство для маневра, всегда есть возможность сделать иначе.

– Как так получилось, что в момент, когда обсуждалась вероятность увольнения с канала около пятидесяти человек, все они молчали? Не пытались публично заявить о своем увольнении, не пытались объединиться в общих интересах?

– Во-первых, не все знали о том, что их могут уволить. На НТВ увольняют очень быстро, внезапно: ты приходишь на работу, а у тебя не работает пропуск. Скорее всего, это значит, что ты уволен. Или у тебя блокируют банковскую карточку. Давай, до свиданья. Всем понятно, что канал будет меняться, что кто-то будет уходить, но массового исхода с НТВ не предвидится, повторения 2001 года не будет. В неполитических программах тоже бывали достаточно кровавые эпизоды увольнений – во время кризиса, например. Когда все производство выведено в сторонние компании, программу могут уволить целиком за один день. Просто на это никто не обращал внимания.

– Насколько для тех людей, которые сейчас принимают решение уходить или оставаться, это решение обусловлено материальными соображениями и возможностями найти другую работу, какие у них перспективы?

– Я, конечно, не буду тебе говорить, кто сколько получает. Это деньги большие, чем в печатной прессе, это деньги однозначно большие, чем на радио, это деньги большие, чем в интернете. Но слухи об огромных телевизионных зарплатах действительно преувеличены. Люди снимают квартиры и живут от зарплаты до зарплаты, чаще всего.

– Разве нельзя найти работу печатным журналистом за такие деньги?

– Можно. Только что он там будет делать?

– То же самое, только писать.

– Это, вообще, не то же самое. Это совсем другая история. Люди часто не меняют работу, потому что рынок не очень большой. Вот какие есть варианты? Ты можешь назвать мне с ходу три программы, похожие на «ЦТ», в которых есть пространство для более или менее свободной интонации, которые при этом работают по текущим новостям. Которые сделаны не на коленке, а работают как нормальная информационная служба, пусть и небольшая. Назови три программы в федеральном эфире, ну, или не в федеральном. Есть Максимовская, например, которая рассматривала нас как прямого конкурента всегда. Там довольно специфическая форма, но такая программа есть. Штат там при этом забит под завязку. Вот мы назвали более или менее одну программу. Рынка нет. Дальше ты идешь на определенный компромисс и находишь работу, не связанную с информацией, – это интересно, это заводит. Тогда ты можешь больше зарабатывать, находясь в том же статусе корреспондента или продюсера. Или, действительно, переходишь в принт, в интернет. Но это совсем другая работа. Разговор про эфирный наркотик, конечно, преувеличен, но это, правда, совсем другой мир, и он другой для людей, которые находятся внутри ящика. Они воспринимают то, что они делают, как что-то более интересное, динамичное, чем то, что происходит в газетах, журналах и на радиостанциях.

– Откуда на НТВ появились такие люди, которые вдруг захотели делать что-то очень свободное?

– Это очень простая история. Сначала их собирал Картозия, а потом они начали собираться сами, собираться вокруг этих программ, которые он создавал, просто потому что было понятно, что существует такой профессиональный оазис. Конечно, он претерпел кучу всяких метаморфоз от программы «Максимум» до «ЦТ» и «Нтвшников», но надо понимать, что до программы «Максимум» еще «Намедни» были. И когда такой водоворот закручивается, он втягивает в себя молодых, талантливых, соображающих, пишущих и так далее.

– Увольнение команды Картозия – окончательный разгром НТВ, получается? Только на этот раз хитрее, вместо того чтобы устраивать большое событие, как в 2001-м, делают таким образом, что новости-то и нет.

– Да, новости как таковой нет. Но если посмотреть на это в перспективе последнего полугода, то да. Это ковровая бомбардировка. Просто хорошо видно, что она касается далеко не только нас. Плюс ко всему, мы не встраиваемся в «гребаную цепь» увольнений в медиа, мы же сурковская пропаганда.

Как можно сурковскую пропаганду разогнать по цензурным и политическим соображениям? Слишком сложная выходит история, интернет нас не так хорошо знает.

Наша репутация, над которой мы работали полтора года, и все это время говорили с аудиторией одинаково более или менее – она сложилась только в декабре, когда те, кто выходил на Болотную, начали смотреть, что по этому поводу показывали по телевизору. Собственно, только в это момент про то, что ЦТ как-то отличается от остального федерального эфира, и заговорили. Но когда заметили, было уже поздно. Прибавь к этому, что происходит вокруг «Коммерсанта», что происходит с «Большим городом», тут уже перспектива будет достаточно заметна. То, что Кудрявцев аккуратно назвал «трендом на медийное закрытие». Отличный эвфемизм для того, что можно было бы назвать «полный пи***ц». Хотя никого и не вывезли в Бутово и не расстреляли, наступают гораздо худшие времена для того, чтобы заниматься этой профессией. И уж точно менее комфортабельные.

– Меня поражает, что мы это обсуждаем, как погоду: пошел дождь, ввели цензуру, облачно, наступают тяжелые времена. Как будто ничего нельзя сделать. Все пассивны и смотрят на цензоров, инвесторов, владельцев. Никто не сопротивляется

– Конечно. И для меня совершенно понятно, почему. Потому что во всей этой большой цепи:

инвесторы, владельцы, акционеры, власть, цензоры – нет через запятую такой вещи, как аудитория, которая бы требовала вот этого, и возмущалась бы, что этого нет.

Они включают в воскресенье ящик – а той программы, что была неделю назад, нет. Что они делают? Залипают на то, что вместо. Хотя могли бы давить. В 2001 году этого тоже не было, потому в том же году был эпизод – за несколько месяцев до этого закрывали частный канал в Чехии. На улицы тогда вышло полстраны. Когда закрывали НТВ, вышло, по нынешним меркам – вообще слезы. Тут вопрос в другом – даже небольшое давление заставляет пойти на попятную. У нас последний удачный выпуск был в тот момент, когда канал повторял «Анатомию протеста», а люди вышли к «Останкино». Их там винтили, их было совсем чуть-чуть – несколько сотен. Но нас, программу «ЦТ» в это день никто не трогал. Механизмы общественного давления, давно известные и понятные, работают.

– То есть, если бы вместо того, чтобы по одиночке отсиживаться, журналисты НТВ объединились бы и подняли шум, все было бы по-другому. Кулистиков не смог бы разгромить относительно свободные программы?

– Как раз для меня очень важно, что никто не принимает коллективных решений. Что каждый говорит за себя. «Все вместе» плохо заканчивается, потому что все перестают работать и начинают заниматься вот этой вот правозащитной деятельностью, которая как правозащитная деятельность существует ровно 30 секунд, а потом превращается в интриги. Принципиально важно делать то, что делаешь, не отвлекаясь на то, что есть какие-то внешние факторы давления на тебя. Если можешь противостоять давлению – отлично. Не мы должны поднимать зрителя на баррикады, призывать и говорить: «Вот, пожалуйста, идите». Зритель прекрасно видит, что с программой происходит. Если его это волнует, пусть он сначала в блоге напишет. Если записей в блоге после эфира будет, допустим, сто, все лягут на стол Кулистикову, то они без внимания точно не останутся. Потом кто-нибудь будет стоять в одиночном пикете – это все уже будет заметная вещь. А потом будет больше людей, будут винтить, и даже если писать про это будут только «Слон» и «Лента.ру», пресс-служба канала их тоже прекрасно обрабатывает. И те, кто выше – тоже. Но я не думаю, что это должно было исходить от нас. Наши пятьдесят шесть минут – вот за что мы отвечаем. Мы не отвечаем за то, чтобы пытаться объяснить зрителю, что это нужно не только нам, но и, наверное, ему, если он нас смотрит в количестве нескольких миллионов человек еженедельно. Опыт есть исторический прекрасный. Посмотри на то, чем закончилась итерация НТВ под названием «ТВС». Вот это путь вообще бы не хотелось повторить. Я не прав?

– Тебя победили на всех фронтах.

– А мы что, воевали? Мы обвязывались гранатами?

– Тебя лишили права заниматься твоей профессией, ты сидишь, рассуждаешь...

Ну, а как я еще могу защитить свою профессию, кроме того как ею целенаправленно заниматься?

– Все, ты больше не можешь ей заниматься целенаправленно.

– Почему? Я найду другую точку приложения усилий. Я просто понимаю, что начинается другое время. Я его как-нибудь, наверное, и переживу – ничего страшного. Ну, а что я могу сделать в этой ситуации? Тут еще совершенно технологическая вещь. Телевидение снаружи – ярмарка тщеславия, а внутри – наоборот, всегда суперколлективная штука. Там личные амбиции всегда уходят на второй план, потому что есть продукт. Это такое общее место: сначала программа как некое целое, кассета в 56 минут, а потом уже все остальное. Мы делаем, делали, продолжали делать, я лично продолжал делать два года одно и то же, но вначале это вызывало ощущение, что все круто, давайте, продолжайте, давайте еще усилим градус. А теперь я стал чуть ли не врагом компании, народа и православной родины. И именно это мне и нравится. Значит, все было сделано правильно.

Оригинал материала: Slon.ru