Какой вы видите русскую церковь в ХХI веке?
10 Августа 2012

• Версия для печати

На вопросы «Медведя» отвечает писатель Михаил Бутов

1. Считаете ли вы, что вопросы религии, теологии, личной веры и неверия можно обсуждать публично? Если можно не стыдясь говорить: «Я верую», то почему обратное суждение считается сейчас неприличным?

Обсуждение существа религии вне простого повторения заученных цитат из Евангелия, отцов Церкви или святых — не в традиции русского православия, тут правила простые: молись да трудись, а все, что нужно, помудрствовали за тебя другие и давно, последние, наверное, в XIVвеке. Что же касается собственной веры человека, тут другая проблема, трудно вообразить саму форму разговора. Православный на вопрос «Веруешь ли?» может ответить в формате дискуссии или интервью одним-единственным образом: прочитать «Верую» — и замолчать. Стоит продолжать говорить о своем религиозном опыте и далее, и мы сразу выходим из всяких мыслимых границ — в ста словах и прямым высказыванием уже ничего не передашь, нужна художественная или философская работа, причем не малая, не сиюминутная. Так что никто, вроде бы, и не запрещает — однако предмет таков, что сколько-нибудь существенная речь тут сама собой не течет.

Я как-то не ощущаю, что сегодня признание в неверии считается некомильфо. По-моему, этим даже бравируют, это в моде. Другое дело, что это чаще всего ложное высказывание. Атеизм — позиция настолько жестокая по отношению к тому, кто ее выбирает, что очень немногие способны держаться этого пути. В голове обычного человека, не принявшего никакого религиозного учения с соответствующим ему набором правил, все равно остается представление о каком-то личном, собственном, детском по сути, боге, у него есть с этим богом определенные отношения, от них не хочется отрекаться. А если брать только православный контекст — так тут и гигантская культурная инерция в России имеет место: вера прадедов, витязи с хоругвями, героическая история и т.д., человек как бы принужден и от всего этого отказываться; да и лукавый, опять-таки детский, языческий расчет — вот сейчас-то отрекусь, а мало ли как потом обернется… Надо еще заметить, что у нас, как всегда, всё жестко, и язык не оставляет милосердной лазейки. На Западе есть отличное политкорректное слово «агностик» — произнес, и не подкопаешься. А у нас скажешь «не верю» — и автоматически предполагаются от тебя разъяснения: чего это ты... Кому это надо.

2. Церковь сегодня очень близка к политике государства… Что вы об этом думаете?

Нельзя забывать, что церковь — точно такой же умственный конструкт, как государство, народ, нация. Употребление этого термина надо строго отслеживать, иначе происходит подмена понятий. Церковь одна в мистическом, догматическом, иерархическом, организационном отношении. Но церквей и множество — и они не похожи друг на друга, каждая живет свою жизнь. Есть церковные власти разного ранга. Есть тысячи отдельных приходов больших, меньших — и среди них двух одинаковых не найдешь. В одном довольно знаменитом храме в сотне километров от Москвы настоятель требует от прихожан наряжаться в сарафаны и подпоясанные рубахи народного покроя, расшитые огурцами. В другом — в двух сотнях километров — настоятель добивается разрешения у начальства и приглашает к себе композиторов-авангардистов, чтобы они исполняли свою музыку на церковных колоколах. Есть церковь схимы и старчества, про которую во внешнем мире очень мало известно. Есть церковь «последней надежды», ее создают чаяния людей, которые несут к церковному алтарю такую свою беду, какую больше нести уже некуда, нетрудно понять, что всё здесь они будут видеть, воспринимать и переживать по-своему. Есть церковь перехожих людей, часто вообще ничего не имеющих, отмеряющих пешком сотни и тысячи километров от монастыря к монастырю, где за работу получают кров и еду. Мне доводилось некоторое время регулярно ездить на автобусе, который шел от стен Троице-Сергиевой лавры в подсобное хозяйство монастыря — туда отправляли ночевать и трудиться всех таких странников-паломников, пришедших в Лавру. Каких только историй я не успевал подслушать из их бесед за двадцать минут, в которые укладывался маршрут. Это действительно параллельный, мало кому вовне знакомый, но достаточно густонаселенный мир. И если мы все это объединяем аббревиатурой РПЦ и начинаем размышлять о ее политике — о чем мы, собственно, говорим?

Ну да, церковные власти недаром называются властями. Тем более, насколько можно понять из доступных сведений, сейчас верхние позиции в иерархии занимают люди, которым всегда было присуще понимание церкви прежде всего как власти, и не духовной исключительно. Нынче с государством бодаться им незачем (а прежде не позволяли), большевизм cего атаками на религию преодолен, полный симбиоз и благорастворение воздухов, они нужны друг другу. Иерархи приобщены к политической, административной элите страны со всеми соответствующими такому положению благами (и надо признать, что, как ни крути, а используются эти блага в конечном счете в целях церковного устроения, это видно глазу из окна автомобиля или поезда, особенно если ездить одним и тем же путем из года в год). От них же требуется поддержка власти государственной, подчеркивание ее легитимности, иногда и ее особого, надзаконного права. Это не нравится части интеллигенции и «креативному классу», тут предпочли бы обличителя, нового митрополита Филиппа, но их мнение и та и другая власть могут легко не учитывать, поскольку недовольных сто тысяч, а в церковь ходят миллионы, и вообще генерируется правильное послание массам: духовность, державность, патриотизм — большинство населения вне зон исламского влияния принимает его в целом благосклонно. Мы к вам никогда не придем, потому что вы за Путина! И слушать вас не будем!– гневно заявляют недовольные. Очень надо, думают иерархи, вы бы и так не пришли. И не слушали. И не ошибаются. Вероятно, такой взаимополезный и безмятежный союз властей не по душе и некоторому числу людей внутри церкви, но они, как правило, помалкивают, поскольку есть церковная дисциплина. Даже отважный диакон Кураев — и тот все время оговаривается: я думаю так, но у святейшего, конечно, колокольня куда как выше, и ему дальше видно.

Но вот помимо церковных властей и тех настоятелей, которые не могут слышать слово «государство» без внутреннего трепета и при этом активно проповедуют свои взгляды — что мы можем утверждать о политике церкви? Бунтарство, понятно, не одобряется, однако неповиновение властям не является смертным грехом. Посему столь разные члены церкви в достаточной степени вольны иметь разные политические предпочтения, а еще более вольны отказаться от любых. Конечно, многие из них могут быть объектом пропаганды, даже манипуляции, позиция иерархов может влиять на их мировидение — но это все общечеловеческое. Самое важное, то, что определяет их именно как членов церкви, к вопросам приятия или неприятия государственной политики не имеет вообще никакого отношения. Попросту говоря, если православный Н. ведет политическую борьбу с президентом П. в противозаконной форме, посадить его за это можно, можно даже лишить гражданства, отлучить от страны, а вот от церкви отлучить — нельзя. Даже если этого будет хотеться самому патриарху. И уж тем более ничего нельзя с ним поделать, если он о существовании президента П. попросту знать ничего не хочет. Поскольку церковь является традиционным институтом, мы можем предугадать реакцию большинства ее членов на какие-то политические события: скажем, маловероятно, что с амвона будет одобрен агрессивный анархизм или безоглядный либерализм (хотя существуют священники-коммунисты, что, по-моему, парадоксально) — и тем не менее никакой политической позиции у церкви быть не может. Всякая позиция останется целиком и полностью на совести того отдельного представителя церкви, который ее заявляет.

Идея о блаженном единении церкви и государства (и чтобы без унижения, без обер-прокуроров в Синоде) — давний русский соблазн, вызывавший у разнообразных мыслителей что-то вроде маниловских мечтаний. Меня вот она решительно к себе не располагает. И не потому даже, что некоторые взаимные влияния могут привести сегодня к таким последствиям, которых я принять не смогу. Но в России, как водится, государства мало там, где оно нужно, и много там, где как раз спокойно можно было бы обойтись без него. Мне представляется, что в храм многие ходят как раз для того, чтобы вздохнуть в свободе и не позволить себе забыть: помимо государства или зияний на месте, где ему полагается быть, существует что-то ещё. Куда большее.

3. Какой вы видите русскую церковь в XXI веке? Будет ли раскол? Возможны ли глубокие реформы? Или они не нужны?

Церковь действует как охранительный институт, тут все настроено как раз на отсутствие перемен. Изменения ей не нужны, в себе она не имеет для них никаких оснований. Какие-то реформы возможны только в ответ на определенные вызовы. И это должны быть большие вызовы, а не митинги на Болотной. Появление одного такого очень большого вызова можно предполагать в ближайшие десятилетия. Это будет связано с развитием биотехнологий, радикальным продлением срока человеческой жизни, как следствие, с делением людей на долго- и короткоживущих. В итоге изменится не только устройство общества; но самые базовые понятия, с которыми церковь работает уже не во внешнем мире, а у себя, на своей, мистической, территории: жизнь, смерть, человек — сильно поменяют содержание. И вот это — точка технологической сингулярности, за которую мы уже не можем заглянуть и сказать — как будет там, потом. Можно быть уверенным только в том, что поменяется все. В том числе и православная церковь. То есть из сегодняшнего дня можно предположить, что ее ответом станет полное неприятие нового мира, как созданного не Богом, но человеческой гордыней и бесами. Примирять бедных или не попавших в привилегированные сословия с их уделом скорой старости и смерти, покуда другие продолжают оставаться здоровыми и даже молодыми. Но это, еще раз повторю, плохая футурология. Все сложится неведомым образом.

Первые звоночки для церкви уже раздаются. Словно бы специально придуманная для бульварной прессы история с крещением ребенка певца Киркорова, выношенного суррогатной матерью, на самом деле ставит очень серьезные вопросы.

Ну, а до столь решительных изменений… Как бы предполагается, что есть какой-то запрос общества на перемены в церкви. По-моему, это миф. Даже интеллектуально подкованная столичная оппозиция не смогла такой запрос сформулировать — чего, собственно, им от церкви надо? Так, общее недовольство несоответствием их картине мира. Во всем этом нет содержания, и все это ровным счетом ничего не значит. Даже если персонифицировать церковь как некую фигуру с единой волей и предположить, что она готова немедленно измениться по требованиям малочисленных столичных оппозиционеров — она бы все равно не поняла как, в какую сторону.

Некоторые вещи на будущее тем не менее предположить можно. Мне кажется, роль священнослужителей в общественной жизни и в политике будет расти с каждым годом. Церковные деятели получат больше прав, в том числе и цензурных, в светском обществе, будут активнее и уже на неких законных или квазизаконных основаниях многое запрещать. Все большее количество священнослужителей будет тесно смыкаться с русским националистическим движением. Что-то станет с экуменизмом — тема либо разовьется, либо вообще исчезнет. Мне не кажется фантастической ситуация, при которой по предложению иерархов высокого ранга (но не самого патриарха) и поддерживающей их церковной общественности после довольно долгой подготовки в России будет отменено преподавание детям начал дарвинизма. Возможно, какая-то часть мирового культурного наследия (последних ста лет) будет объявлена развращающей и нежелательной для презентации на наших территориях. Возможно — и скорее всего — церковники доберутся до телевидения, и оттуда исчезнут «сеансы для взрослых» и «Южный парк» (жаль будет «Южный парк!»), а вот однообразные бандюки, опера, несчастные дамочки и наставленные пистолеты из бесчисленных серых отечественных сериалов, а также юмористы наверняка останутся. Как-то так.

4. Что такое для вас Бог? Да и есть ли он?

Томас Карнель в книге «Герои, почитание героев и героическое в истории» приводит некий устный мемуар в подтверждение величия духа Наполеона. Однажды на бивуаке Бонапарт сидел ночью в окружении офицеров у костра. Просвещенные офицеры обсуждали вопрос существования Бога и поминали все наиболее модные на тот момент философские концепции. Наполеон, у которого для философских концепций в голове оставалось не так уж много места, слушал их внимательно, не перебивал и узнавал много нового для себя о том, чего, оказывается, достигла мысль мудрых и ученых людей. Однако в конце разговора он поднял руку к звездному небу и сказал: «Господа! То, что вы говорили, было очень интересно. Но только одного я не понял: кто же создал все это?».

Прочитал я этот отрывок, будучи, кажется, старшеклассником. Где-то с той поры и мой стойкий интерес к тому, как «все это» устроено и развивалось.

Я крестился в середине восьмидесятых, двадцатилетним. Делать это без неприятных последствий можно было тогда только тайно от властей — официально церковь обязана была передавать данные о крестившихся или крестивших детей в соответствующие органы, а те отправляли сведения в организацию, где человек работал или учился. Будучи студентом техвуза, я бы попал в оборот к комсомольцам и скорее всего был бы из института исключен. Священники, конечно, были готовы крестить и никому ничего не сообщать — но нужно было, чтобы на них никто в свою очередь не настучал. В московских храмах остаться вне поля зрения доносчиков было практически невозможно — креститься уезжали подальше от столицы, в деревни, договариваясь с тамошними батюшками по знакомству. Я ездил в Балабаново.

Это не к тому, что я герой, стыд это все был сплошной советский, а не геройство. А к тому, что крещение мое было действием вполне осознанным.

Впоследствии я работал в церкви, и даже прислуживал в алтаре — носил стихарь, разжигал кадило, стоял подле жертвенника. Имел даже возможность поступить на работу в Отдел внешних церковных сношений (по сути, дипломатический отдел РПЦ) — если бы купил себе костюм. Это было время бурного перестроечного церковного возрождения, вокруг церкви все буквально бурлило, и я перевидал множество весьма своеобразных и интересных людей. Многих вспоминаю сегодня с любовью. Я от них массе вещей научился.

Но с течением времени я, скажем так, утратил воцерковленность. Поэтому сегодня считать себя православным христианином я права не имею — в православии никакого христианства вне церкви не бывает. Но вот интерес к церкви как к особому огромному и сложному миру (в обоих планах — и духовном, и «земном») не потерял, стараюсь следить за тем, что творится, и осмыслять события.

Мое отсутствие в церкви не является для нее, я полагаю, большой потерей. Мне уже скоро полвека, а я по-прежнему не способен сосредоточиться на многих вещах, которым православие придает значение весьма важное: например, на сотериологии — учении о спасении. А без этого здесь — куда? Мне же недоступна, понятно, простая детская вера. Ну, так уж я, выходит, устроен. Меня как-то больше «цепляет» аспект божественного, связанный с творением — как процессом и как результатом. Ну и, конечно, общечеловеческие вопрошания — о промысле, судьбе и свободе, человеческом предназначении.

Все это, впрочем, не значит, что я переживаю какое-то непреодолимое внутреннее отчуждение от православной церкви. Ничего подобного. Я не ощущаю никакой стесненности, вступая в беседу со священником в провинциальном храме — мне, как правило, очень интересно, даже важно, что он мне говорит — и как говорит. Уж точно мне бы и в голову не пришло со злобой объявить, что я не желаю иметь ничего общего с этими людьми, потому что, например, у патриарха дорогие часы.

А Наполеона я по-прежнему понимаю. Бог — как причина нашей способности удивляться.

5. Является ли культура — театр, музыка, кино — религией современного человека? Или это ложное представление? Насколько эти вещи духовно близки религиозной нравственности? Или они противоположны?

У религий, особенно у мировых — множество периферийных «занятий»: скажем, формировать цивилизации и системы нравственных норм. Однако их первое, главное и единственно обязательное дело довольно конкретное — тем или иным способом обеспечить человеку «правильный» переход в другой план бытия, а пока он еще на «здешнем» плане — способствовать опять-таки «правильным» его отношениям с разнообразными духовными сущностями: от кого-то охранять, каких-то звать в помощники. Занятие это тяжелое и опасное. Чтобы исход оказался для человека благополучным, ему нужно совершать — или не совершать — совершенно определенные вещи. Созерцание, например, кинофильмов в их перечень ни в одной религиозной традиции не входит. То есть, чтобы попасть в Валгаллу, викинг должен умереть с мечом в руке, а потом его должны предать огню определенным образом. И покуда он этого не сделает, сколько бы он ни прочел, лежа на диване, романов про Валгаллу и про других викингов, которые туда попали, самому ему Валгаллы не видать. Когда же люди утрачивают в силу научного просвещения, убедительной антирелигиозной проповеди или ещё чего-нибудь переживание неотвратимости грядущего и довольно страшного перехода или начинают доверчиво надеяться, что все и так как-нибудь, само собой устроится наилучшим образом — на месте этого переживания, на месте собственно религиозного в человеке остается пустота. Я не имею в виду, что человек такой никуда уже не годится и полностью пуст внутри: скажем, один мой друг, которого я готов по его поступкам назвать самым праведным из мне известных людей, как раз совершенно в религиозном отношении индифферентен. Я к тому, что просто не существует ничего другого, чем бы это можно было заместить. Ни книжки, ни картинки, ни даже мораль на это место заступить не могут.

Другая история, если мы понимаем под культурой весь комплекс нашей «надприродной» жизни, а значит, и многочисленные ритуалы, которые часто уже и незаметны, но следы которых можно отыскать буквально в любом нашем действии. Религиозное переживание-то, связанное со смертью и возрождением, у нас, положим, исчезло, но доисторическая еще «прошивка» мозгов, отвечающая за создание мифа, в свое время оформившая ритуалы (и догматы, но не обязательно все) религий, проявившаяся во всем, к чему люди приложили руки и фантазию — никуда не делась, пытается работать с любым материалом. Это поразительно ясно видно в некоторых советских фильмах разных лет (великих, на мой взгляд), где все прямо пропитано культом смерти: «Арсенал», «Девять дней одного года».

6. Что бы вы спросили у патриархов РПЦ — от Тихона до Кирилла, если бы у вас была такая возможность?

Вот этого я не могу придумать. Правда, если заменить патриархов на Джона Леннона или там Александра Македонского — ответ был бы тот же.

7. Почему возникло дело Pussy Riot, кто и зачем сделал юных девушек, воспитанных в традиции панк-культуры и вообще «актуального искусства», героями молодежи? В чем смысл события?

В смысле — кто все это заказал и организовал? Может, и никто не организовывал — не надо быть семи пядей во лбу, чтобы придумать такую акцию (суть ведь тут не в технике, а в том, как выстрелило, чего не предскажешь: будь последующие действия властей иными — и все осталось бы так, тишком). А безбашенности, чтобы решиться, участницам ПР явно хватало и без внешних направляющих. Но вот использовать акцию ПР бросились все — понятно, в собственных интересах.

«Героями молодежи» специально их и делать было не нужно. Молодости в силу естественных биохимических причин свойственно сочувствовать бунтующим, а еще лучше — бунтующим и претерпевающим. И не любить помпезное, сытое, властное. Но я, кстати, не очень-то уверен, что ПР так невероятно популярны вне круга студентов гуманитарных факультетов столичных вузов.

Смысл самой акции полностью в ней и выражен — чего там скрытого и непонятного? Это последующие события несут в себе множество смыслов, на обсуждение которых потрачено в СМИ и Сети чудовищное количество слов.

Ну, самое яркое, что проявилось — отсутствие у нашего общества, причем у всех его страт, как ни подели, иммунитета против направленных манипуляций.

Причем оппозиционные соображения о «новых святых» не многим лучше, чем быстро созревшая в среде защитников святынь и духовности вершинная русская мысль «а вот попробовали бы они в мечети…».

Вот какая вещь меня удивила. Насколько я представляю себе православный способ думать (к которому отношусь с большим пиететом), первой мыслью, возникшей у верующего при известии о случившемся в ХСС, должна была стать (тем более в Великий пост): почему Господь попустил такое? По каким нашим грехам? Что с нами не так? И в частных разговорах я слышал это очень часто. А вот от священнослужителей и религиозных публицистов, которые высказывались по этому поводу в СМИ или в блогах — ни разу. Не стану утверждать, что вовсе не было, но мне не попалось, а я следил довольно пристально. Как ни странно, что-то близкое хотя бы по интонации встречалось в блогах православных националистов — и отнюдь не все на этом крыле выступали за непременно жестокое наказание, были вменяемые точки зрения и дельные рассуждения.

Беда не в том, что ПР попали под суд. Но в том, что им отказано в нормальном суде, который вроде бы положен им по закону. Казалось бы, такая выделяющаяся история — а натыкаемся все на ту же, едва ли не главную, российскую проблему. При нормальном, объяснимом в границах здравого смысла, а не таинственных предназначений России, ходе вещей такой громкий случай требовал бы быстрого следственного процесса, судебного разбирательства под руководством вызывающего доверие не только у высокого начальства, но и у общества, судьи, тщательной оценки (и не обязательного принятия во внимание) общественного мнения, безупречной работы с экспертными заключениями, на основе которых устанавливалась бы тяжесть проступка и соответствующее наказание. Каким бы ни был приговор, даже если бы каждый в отдельности был бы не согласен с его тяжестью или, напротив, легкостью (вдруг судью убедят речи адвокатов о выразительных средствах современных искусств), мы вынуждены были бы его принять, просто потому, что у нас, в светской стране, существование которой нормируется определенным сводом законов, нет другого способа решения такого рода вопросов. Заменой его может быть разве что суд Линча. Но он, равно как и какой-либо обязательный для всех духовный — в Москве пока еще, слава Богу, не действует.

Вместо этого мы имели дикую сетевую агрессию, угрозы, награду (кстати, довольно скромную), назначенную странным персонажем при РПЦ Бойко-Великим за информацию о предполагаемых организаторах, демонстрацию тупой репрессивной силы, заключение на продолжительный срок до суда, требования освободить без всякого суда; такую проповедь о гонениях, будто явился как минимум новый Диоклетиан, и молитвенное стояние перед ХСС, весьма, конечно, похожем на церковь гонимых (кстати, я всегда считал, что «гонения» могут происходить только от властей — так, может быть, патриарх Кирилл давал нам таким образом некий знак, сигнал? — вот конспирология!); отклонение экспертиз, призыв к совершенно невозможному в данном случае раскаянию (не те героини), идею, что верховный правитель может диктовать решения, не руководствуясь законом… И как вершину — подрыв духовных основ государства, параноидальное обвинительное заключение (которое, думаю, еще включат под соответствующей рубрикой в мировые анналы юриспруденции); а уже после него успели прозвучать обвинения ПР в терактах 11 сентября, убийстве казанского муфтия и наводнении в Крымске. Объединить все это способно только одно русское слово, которое я произносить не хочу, но догадаться нетрудно. Решение суда, появившееся где-то в начале этого ряда, сделало бы многое из этого заведомо бессмысленным, и вся картина выглядела бы ну хоть чуть-чуть менее позорно. Каким следует признать решение суда, вынесенное в завершение этой яркой череды действий и мнений, понятно и без специальных определений (я, собственно, не подобрал). Так можно посадить ПР или, например, бросить их в медного быка (теперь-то, после того как обвинение использовало постановления Вселенских соборов — почему бы и нет), но не получится поставить в этой истории точку. И дело ПР будет продолжаться в России вечно. Если это была такая политтехнология — работа со «стихиями» и бредом в целях, наверное, разжечь у населения ненависть ко всему оппозиционному — то выгода пока что получается очень расплывчатая. То есть ненависть есть, но непонятно еще, чем эти бредовые стихии обернутся и как их держать в узде. Проще сразу раздать железные прутья и назначить награду за скальпы.

Но претерпевают ПР не впустую. Все эти обстоятельства сделали их абсолютными классиками акционизма, мировыми величинами — и очень надолго. Вивимахер с моста, в честь которого еще недавно выпускали почтовые марки, теперь отправляется нервно курить в сторонке. Кому еще удалось — и когда еще удастся — простенькой песенкой так вот ткнуть в «священное» (наши мнимые «державность-православность», хотя в православность-то, даже в кавычках, не особо и метили), чтобы пролились гигалитры накопившегося там гноя.

И выходит-то покруче для мирового престижа россиян, чем победа на Евровидении! Вот если это задумали кремлевские политтехнологи — тогда им точно почет и уважение.

Совсем уже крамольное. Не могу отделаться от ощущения, что ПР как-то придали жизни ХСС. Я был в этом новодельном храме, изображающем другой храм, раза два, и он не то чтобы показался мне эстетически убогим, как многие объявляли, а я просто никак не мог почувствовать, что он реален, имеет какую-то собственную мировую линию. А вот теперь другое дело, теперь уже есть у него история. Говорят, гости столицы уже спрашивают на улице, как пройти к церкви, где Пусси Райот. Если и выдумали, то очень правдоподобно.

Но в истории ПР, думаю, ключевое слово «Путин», а не слово «Бог».

8. Вы за запрет абортов? Как вы оцениваете позицию церкви в этом вопросе?

Я позицию церкви в этом вопросе просто не знаю. То есть понятно, что церковь категорически против абортов, но вот требует ли юридического запрета?

У меня есть сын, теперь уже взрослый, и так уж счастливо сложилось, что мне не пришлось ни во время беременности на сколько-нибудь продолжительный срок расставаться с его матерью, ни в первые его годы куда-либо уезжать хотя бы на месяц. Я переживал это день за днем, с самого известия о том, что он появится, и это лучшее, что в моей жизни было, самое насыщенное и содержательное время. Я точно знаю, что мир меняется в тот самый миг, когда вы узнаете, что ребенок зачат (жаль, что не для всех в радостную сторону). Я совершенно уверен, что с этого момента он уже есть, уже существует — именно как человек. И то, что эмбрион пока еще напоминает головастика или рыбку, никакого значения не имеет. Понятно, что все это несколько романтические соображения, но таков и есть мой собственный опыт. И мне аборт поэтому глубоко отвратителен — пускай я и знаю контрдоводы, которые прямо сейчас можно привести, и уточнения, которых можно потребовать.

Но я бы не стал выступать за юридический запрет, поскольку не вижу, к чему хорошему он может привести и как его согласовать с транслируемыми всей массой нынешней культуры образом успешной жизни, набором жизненных ценностей, вульгарным пониманием свободы. Такой запрет подразумевает либо возврат к весьма традиционному обществу, где женщина постоянно находится под строгим контролем, либо создание огромной государственной системы, которая бы принимала, содержала и воспитывала всех детей-отказников. И то и другое — утопия.

9. Какой фрагмент из Библии вы посоветовали бы прочесть иерархам РПЦ и людям из Кремля, которые выступают с ними в одной команде?

Не подобрал. Они, на самом деле, всё знают.

Оригинал материала: журнал "Медведь"