Дмитрий Быков: в России издатели уничтожили значительную литературу
11 Июля 2013

• Версия для печати

Не касается

ДМИТРИЙ БЫКОВ ставит диагноз современной русской литературе. И не только ей

Современная русская литература чудовищно непрофессиональна, и это единственное, что можно о ней сказать. Она пребывает в такой же глубокой духовной провинции, что и российское образование, кинематограф, фундаментальная наука и все прочие сферы духовной деятельности, и говорить об этом очень скучно. Русскую литературу не читают на Западе и не знают на Востоке. У нее давно не было удач, о которых говорила бы вся Россия. В российском книжном магазине, как правило, нечего купить. Из зарубежной литературы в России чаще всего переводят самые глупые тексты, потому что из мирового торта каждый выедает тот корж, который ему по зубам. В советское время в России издавались не только друзья Советского Союза, но и, например, Джон Гарднер (не детективщик, а тот, который «Октябрьский свет»), и Джозеф Хеллер, и Трумен Капоте, а современная российская проза работает так, как будто в природе не существовало ни Уильяма Гэддиса, ни Ральфа Эллисона, ни Д.Ф. Уоллеса, ни Дона Делилло, ни Т. Корагессана Бойла (последних двух перевели, издали — но так они и канули, мало кем замеченные и вовсе не освоенные). Я не фанат Пинчона — по крайней мере, «Радуги гравитации», но это, как ни крути, сочинение значительное, породившее новую литературную волну; в России она не произвела ровно никакого впечатления, и не потому, что вышла через 40 лет после американской публикации, а потому, что чтение ее как-никак требует неких усилий. Правда, и перевод у Немцова с Грызуновой получился таким, что по-английски я эту книгу еще как-то понимаю, а по-русски, правду сказать, с трудом.

Повествовательные техники современной русской прозы старомоднее, чем в позапрошлом веке, когда Толстой экспериментировал с романным жанром, а Достоевский искал синтез фантастики и физиологического очерка («Двойник», скажем). Выстраивать увлекательный сюжет с неожиданным финалом русская проза никогда толком не умела, но сейчас разучилась и тому, что наработали советские беллетристы. Живых героев, имена которых становились бы нарицательными, у нас нет уже лет двадцать. Единственным сколько-нибудь заметным героем в девяноста текстах из ста является сам автор, но он чаще всего так противен — и себе, и читателю, — что хочется скорей изгнать его из памяти. Стиль современной российской прозы исчерпывающе описывается советским двустишием «У меня одна струна, Казахстан моя страна». Вдобавок — в то самое время, когда вся мировая культура ищет компромиссы между массовостью и серьезностью, — русская проза окончательно расслоилась на чудовищную жвачку а-ля Донцова или Минаев и никому не интересный артхаус, через который трудно продраться и самому искушенному читателю. Продраться ему трудно, впрочем, не потому, что это ахти как сложно написано, не потому, что перед ним словесные кружева в духе Саши Соколова или его эпигона Гольдштейна, а потому, что все написанное читателя совершенно не касается. Это литература чистого самообслуживания. Если же современная российская проза с отвагой неофита берется за разрешение мировых проблем, как Максим Кантор в романе «Красный свет», — она либо бесконечно повторяет сама себя (и Кантор, кстати, усердно повторяет «Учебник рисования»), либо скатывается в совершенно неприличную фельетонность, либо озвучивает очевидные вещи настолько суконным языком, что не спасает даже застарелая авторская злоба: мотор не заводится, текст стоит на месте.

Николаевское «мрачное семилетие», аналог которого мы сейчас, видимо, проживаем, было отмечено полным отсутствием литературы.

Все это сказано много раз, и еще одно повторение ничего не изменит — кроме дежурных и предсказуемых криков о том, что автор сам дурак и давно исписался. Есть смысл поговорить о причинах такого положения дел, но боюсь, что и причина общеизвестна: отсутствие мотивации. За прозу обычно берешься, надеясь либо решить мировую проблему, либо справиться с интересной технической задачей, либо, на худой конец, позабавить читателя и заработать денег, но все это надо делать всерьез, а не спустя рукава. В современной же России спустя рукава работают даже опричники, у которых есть, по крайней мере, садомазохистские или материальные стимулы; все прочие настолько непрофессиональны, что анализировать их действия унизительно. Писать не то чтобы очень трудно, вопреки старой серапионовской формуле, но это требует какой-никакой эрудиции, усидчивости, изучения материала. Там, где слово ничего не весит, у автора нет стимула для всех этих прекрасных занятий; в советское время люди могли писать в стол — и верить, что в столе у них бомба. Сегодня слово стоит так мало, а попрание простейших правил так тотально и очевидно, что вкладываться в столь сомнительное занятие, как поиск смысла или борьба с пороками, не станет и самый упертый идеалист. Писание хорошей литературы — удовольствие для очень немногих, и сегодня число писателей почти совпадает с числом читателей. Конечно, сочинительство остается одним из самых сильных самогипнозов, уникальным способом борьбы с бессмысленностью существования — но ведь само по себе писание, процесс нанизывания слов на ниточку фабулы, никого ни от чего не спасет. В лучшем случае получится ЖЖ, дневник ни о чем, в худшем — так называемое автоматическое письмо. Строительство утопии, увлекательный рассказ, расправа с пороками — все это возможно там, где человек знает, зачем живет. В современной России сама постановка такого вопроса приравнивается к экстремизму, ибо создание качественного текста само по себе нарушает гомеостазис (его у нас называют стабильностью). Все сколько-нибудь качественное сегодня является политическим вызовом, ибо главная примета времени — государственная установка на посредственность. Николаевское «мрачное семилетие», аналог которого мы сейчас, видимо, проживаем, было отмечено полным отсутствием литературы: Некрасову, чтобы заполнять «Современник» хоть чем-то, приходилось писать вместе с Панаевой длиннейший роман «Три страны света». Сегодняшние толстые журналы тоже заполняются бог знает чем. Единственный роман, о котором говорили и писали, — «Обращение в слух» Антона Понизовского, и самое интересное в нем — документальные записи чужих монологов; все остальное настолько вторично и картонно, что хочется его пролистать. Некоторый интерес вызвала книга Павла Санаева «Хроники раздолбая», доказавшая лишь, что всякий сиквел хуже приквела: «Похороните меня за плинтусом» — живая книга, порожденная живой тоской и злостью; «Хроники» — набор штампов, книга, герои которой не вызывают ни жалости, ни зависти, ни злости. Автор «Плинтуса» писал то, что думал, не особенно надеясь на читательское признание; автор-герой «Раздолбая» старается думать и писать то, что вызовет отклик у массового читателя, — и это очень чувствуется.

Самый надежный способ оценить книгу — по крайней мере, при выборе в магазине — это прочесть ее первую и последнюю фразы; когда-то мы в журнале «Что читать» так и делали, помещая вместо рецензий эти самые фразы. Если с этой точки зрения просмотреть большинство сегодняшних новинок — читатель с тоской обнаружит первую фразу, которая не цепляет, и последнюю, которая не оставляет за собой ничего похожего на «продленный призрак бытия». Дистанцию между этими фразами проходить неинтересно — так же неинтересно, как ехать из Самогонска в Кислосвищево. Не стану лишать читателя одного из немногих доступных ему удовольствий — проделать этот эксперимент самостоятельно. Если ему лень идти в книжный, пусть прогуляется по прозе «Журнального зала». Самым дотошным рекомендую ознакомиться с первым и последним абзацами — ладно, по одной фразе ни о чем судить нельзя. В подавляющем большинстве случаев первый абзац будет многословно и банально описывать декорацию — погоду, интерьер — либо в нем будет содержаться брезгливый монолог героя, обреченного тащиться в такую погоду в такой интерьер; в финале почти наверняка будет риторический вопрос либо до боли унылая сентенция, в которой нет ни новизны, ни хотя бы ложной многозначительности.

Есть ли в сегодняшней России талантливые писатели? Есть. Талантливых издателей гораздо меньше — издатель ориентирован не на поиск новых имен, а на выдаивание старых, гарантирующих хоть вялый читательский интерес. Выкладывать свои тексты в интернет ничем не плодотворнее, чем выбрасывать их на помойку: конечно, некая публичность обеспечивается, но контекст способен убить любую новую книгу. Тонны графомании, среди которых что-то вдруг блеснет, не столько оттенят, сколько задушат эту новизну. Вдобавок для литературы мало удачного дебюта — нужен рост. А вспомните, кто из современных российских литераторов, открытие которых радостно приветствовалось, хоть куда-то растет или как минимум не обрушивает планку. Интересно эволюционировал, по-моему, один Алексей Иванов — но и он рос вниз, если исходить из критериев литературного качества. Можно надеяться на Прилепина, Букшу, Евдокимова — но достаточно посмотреть на то, как дружно травят в России всякое развивающееся явление и как дружно начинают любить любого, сдавшегося наконец обстоятельствам: «Еще один упавший вниз!» Так что я не знаю, надолго ли их хватит.

Любое движение, как в цугцванге, ухудшает ситуацию: нам как бы уютно в этой грязце и воньке, а если мы шевельнемся, то, не дай бог, случится революция.

Выход из этой ситуации очевиден: начнется жизнь — появится и литература. Нельзя бесконечно жевать русские вопросы — они неизменны в последние пять веков; нельзя повторять один и тот же круг — он надоедает и читателю, и писателю, и стороннему наблюдателю. Все слова сказаны, а ситуация неизменна; никакому айпаду, айфону, интернету не обновить российскую ситуацию, в которой «новых людей» не было со времен «Что делать». Все проклятия Герцена и Печерина, все инвективы Щедрина и Писарева, все догадки Левина и Нехлюдова один в один приложимы к сегодняшней ситуации, и это невыносимо. Русской прозе не о чем говорить — все сказано; а чтобы двинуться в глубь героя — нужен этот герой. Производственный роман нельзя написать без производства. Семейную сагу невозможно написать в условиях полного разложения семьи — а климат в обществе, прежде всего моральный, таков, что людям трудно просто терпеть друг друга. Все — незачем. Любое движение, как в цугцванге, ухудшает ситуацию: нам как бы уютно в этой грязце и воньке, а если мы шевельнемся, то, не дай бог, случится революция. Точно так же и хорошую детскую литературу почти невозможно писать там, где нет образа будущего: хотим мы того или нет, но дети — все-таки будущее, а мы о нем ничего не знаем и знать не хотим.

Остается надеяться на то, что не за горами свой «Обломов», свои «Отцы и дети», а там, чем черт не шутит, и «Война и мир». Но для этого надо, чтобы семилетие длилось именно семь лет. Иначе Гончаров умрет от лени и «ожирения сердца», Тургенев окончательно порвет связи с Родиной, а Толстой застрелится, замаскировав это дело под несчастный случай на охоте.

Дмитрий Быков

Оригинал материала: www.colta.ru