Ирина Невзлина: «Я никогда не забываю, что произошло»
1 Сентября 2015

• Версия для печати

Я родилась в советской семье, в которой никто никогда не разговаривал на тему еврейской identity. Когда мне было около семи, кто-то сказал мне на улице, что я еврейка. В негативной форме. Я пришла к своей бабушке — а она была учительницей в моей же школе, в Новых Черемушках, — и спросила, что это значит. Бабушка объяснила мне две вещи: что евреев в школе только двое — я и она — и что я никогда не должна говорить об этом на улице. А потом мой одноклассник Миша Абрамов (мы сидели на одном горшке, а потом за одной партой) в седьмом классе внезапно исчез. Выяснилось, что он перешел в другую, еврейскую, школу. Он позвал меня с собой. Школа №1311 была нерелигиозной, с обычной программой, но с дополнительным еврейским образованием. В религиозную я бы не пошла, а тут мальчики и девочки учились вместе. В школе был иврит, история Израиля, история народа. Там я поняла, что попала в свою среду. Нашла людей, которые были мне интересны, с амбициями, причем международными.

Экономфак МГУ выбрали для меня родители. Для того, кто не знает, чего он хочет, экономический факультет выглядел как комбинация гуманитарного и математического образования. Действительно, позже ЮКОС стал спонсором РГГУ, а мой папа — ректором РГГУ, и я помню, что была за него очень рада. У него были очень длительные, очень теплые отношения с Юрием Афанасьевым, к тому же мой папа — абсолютно гуманитарный человек. Да, внешне выглядело, будто назначение купили. Но это были несколько лет работы с профессурой, которая в результате проголосовала и выбрала его. Ничего плохого в деньгах, которые вливаются в университет, на мой взгляд, нет. Донорство типично для любого американского университета. Я видела, что у папы горят глаза, и он верил, что нормальному гражданскому обществу в первую очередь нужна база образовательная, гуманитарная. Но история с ректорством закончилась тогда же, когда началась травля по поводу ЮКОСа.

Наступила реакция, от папы избавились — это было частью известных событий.

МГУ я окончила в 2001-м. А потом работала в Москве в лоббистской компании APCO Worldwide. Это была американская компания, которая одной из первых зашла на российский рынок — представлять американский бизнес. Dow Corning, Nokia, Dell — мы занимались их бизнес-имиджем в России. А еще в 2001 году Ходорковский попросил меня помочь ему сделать первый благотворительный фонд, который был направлен на то, во что он верит и сейчас, — построение гражданского общества. Наша задача состояла в том, чтобы набирать лучших студентов из России, помогать им поступать в лучшие английские вузы (тогда это был Оксфорд) и находить способы вернуть их обратно, чтобы они строили здесь будущее.

У меня день рождения 2 июля. И в этот день в 2003 году мне позвонил Антон Дрель, адвокат Михаила Борисовича, он тогда только начал работать, мы вместе занимались благотворительным фондом. Я была уверена, что он хочет поздравить меня с днем рождения. Но он звонил сказать мне, что Платона Лебедева забрали в тюрьму. Тогда я впервые узнала, что происходит. Я была не в курсе, что Пичугин уже сидит.

Вообще поверить в 2003 году, что Ходорковский может сидеть в тюрьме, тоже было совершенно невозможно.

На пике карьеры, в таком возрасте. Было ощущение, что у компании хорошие отношения с Кремлем, по крайней мере было ощущение взаимодействия Кремля и бизнеса. И Ходорковского как несомненного бизнес-лидера. То есть поначалу казалось, что все происходящее — недоразумение.

Папа через какое-то время уехал, и я стала мотаться к нему в Израиль. Дело в том, что он и так собирался уехать из Москвы — планировал писать диссертацию, провести какое-то время в Израиле. Он тогда уже не был в компании и в сенате, мог позволить себе отлучиться на несколько месяцев. Это не выглядело для меня как отъезд, связанный с событиями вокруг ЮКОСа. Подозреваю, и у него в голове этого сначала не было, так дальше просто получилось.

Я оставалась в Москве еще неделю после ареста Михаила Борисовича. Я бы осталась и дольше, и я даже не представляю, что бы из этого вышло. Я вообще человек небоязливый, родилась уже на постсоветском пространстве, мои годы становления — годы Ельцина, время свободы слова, ветер перемен. Но после ареста Ходорковского близкие говорили, что оставаться неправильно. 7 ноября я переехала в Лондон, продолжая работать в той же компании. Офис компании был в Вашингтоне, мне предложили переехать туда, а для человека, который занимается лобби, это было бы более правильное карьерное решение, но сработала хорошая девочка — мне казалось, что Вашингтон слишком далеко от Москвы и Израиля, где тогда жили соответственно мама и папа.

Как на меня повлияло «дело ЮКОСа»? По иронии судьбы для меня подарок, что этот отъезд случился. Я до конца не понимала тогда, насколько мне некомфортно жить в России. Я от природы человек оптимистичный и активный, в любой среде чувствую себя хорошо. Но прожив год в Лондоне, я однажды позвонила маме из такси поздно вечером и сказала, что я не знаю, где буду жить, но точно знаю, где я жить не буду. Я не жила в Москве с ощущением, что мне плохо. Просто я не знала, насколько мир больше.

Я никогда не забываю, что произошло, как страдали люди, которых я знала, некоторых — близко.

Это жуткое ощущение несправедливости от первого суда, второго суда, обвинений Пичугину, который сидит пожизненно за трупы, которые никто никогда не нашел. Моя личная история позитивная, но в этой большой истории очень много боли многих людей и семей, которую я тоже ощущаю, конечно.

Бывали ли у меня моменты, когда я сомневалась в отце и думала, почему ему выдвинуты обвинения? У меня хорошо развита эмоциональная сторона и интуиция. Если бы я позволила себе когда-нибудь думать об этом рационально, я не знаю, куда бы это могло завести. Есть дети, которые родителей не знают, и тогда можно сомневаться. Но я настолько его знаю и чувствую, что у меня даже не было возможности себя проверить. Мне всегда и безусловно было понятно, что эти обвинения не имеют никакого отношения к действительности. Я его хорошо знаю, наблюдаю много лет, мы похожи до безумия, до смешного. Мы часами философствуем, у нас есть та часть жизни, в которой мы не просто отец и дочь, а очень близкие друзья. И еще. Даже если бы у меня были сомнения, от них ничего бы не осталось, когда начались суды. Мне кажется, не осталось ни одного думающего человека, который видел заседания судов и мог поверить в то, что там говорится и используется как доказательство, настолько это было абсурдно.

С друзьями после «дела ЮКОСа» ничего не поменялось, но телефон звонил значительно реже.

В такой ситуации быстро начинаешь понимать, кто друг, а кто нет. Я никого не обвиняю, было страшно. И я понимаю, почему люди, более вменяемые, чем я, боялись. Храбрость — дело редкое в людях. Человека, который родился на постсоветском пространстве, сложно обвинять в том, что он боится бесконтрольной власти и людей в форме. Есть большая привычка страха. И эти люди оказались правы. Уже тогда надо было выбирать сторону, и мы были для тех, кто остается в России, явно неправильной компанией.

Я работала в Лондоне уже три года, а в компании — шесть лет. И мне доступно объяснили структуру английского общества. Когда я захотела карьерного роста, мне сказали, что есть люди в компании, которые уже семь лет сидят на той же должности, что и я, и будут получать продвижение по службе первыми. В тот же день я написала заявление об уходе. Два или три дня думала, чем мне заняться, а еще через три дня мне позвонил один из клиентов и сказал: мы знаем, что ты умеешь, у нас есть партнерская компания, она хочет, чтобы им кто-то расписал стратегию PR-департамента. Так я стала работать фриланс на нескольких клиентов, еще год оставаясь в Лондоне.

Мое решение переехать в Израиль было лишено какой-либо рациональности. Я летала в Израиль из-за папы, из-за того, что у меня друзья из еврейской школы, раз в полтора месяца, когда работа позволяла. Я всегда брала один и тот же рейс British Airways, в 10:30 вечера, который в 5 утра приземляется в Израиле. Ужасный рейс, никогда не успеваешь выспаться. И вот однажды, 3 марта 2006 года, я села в самолет, в котором у меня уже было огромное количество frequent miles, и вдруг даже не решила, а все поняла. Я всегда знала, что когда-то буду в Израиле, но, честно говоря, считала, что это случится на пенсии. А тут села в самолет, закрыла глаза и поняла, что переезжаю. Знаете, как это бывает, принимаешь правильное решение и в секунду все складывается, становится на свои места.

В Израиль я переехала в 2006 году и пошла искать работу в PR-агентствах и лобби, пока не обнаружила, что в Израиле нет того, что я понимаю под public relations and lobby. Это маленький рынок, требует не стратегии, а тактики, все знают всех, через два человека можно позвонить премьер-министру. Тогда мой папа хитроумно предложил: а может, ты пока сделаешь какой-то благотворительный проект? Я сказала, хорошо, а какой? Он сказал: выбери сама, попробуй найти что-нибудь. Я познакомилась с несколькими людьми и в результате разговоров поняла: то, что я могу делать, будет связано со здоровьем детей. Ребенку надо дать шанс быть здоровым — взрослые бывают хорошие, плохие, разных взглядов, а с детьми как-то проще.

Первое, что я сделала, было даже не фондом, а НКО, которая занималась помощью детям, больным раком, в достаточно тяжелой ситуации.

В Израиле очень хорошо работает национальная страховка для тех, кто только заболел, а длительное лечение, экспериментальные лекарства уже не покрываются. Тема была очень болезненной, сразу появились люди, которые сказали, что тоже хотят дать денег, тоже хотят этим заниматься. Я стала директором некоммерческой организации, сама того не понимая. А параллельно у папы была активная еврейская жизнь, он создал фонд «Надав» (корень в иврите, обозначающий «волонтерство»). Проекты фонда были направлены на то, чтобы создать возможности для еврея быть евреем, если тот не обязательно религиозен. Папа попросил меня посоветовать ему, как структурировать фонд, он решил, что за год в Израиле у меня уже появилось достаточно опыта и понимания.

У меня так всегда получается, что, если я куда-то влезаю, в результате начинаю руководить. Это не от того, что мне требуется признание, просто я очень люблю делать дело. Через год я стала директором папиного фонда и теперь шучу, что дети обычно стараются сбежать от родителей и делать что-то свое, а у меня вышло наоборот: после многих лет отдельной карьеры я пришла делать какие-то вещи вместе. Параллельно у нас есть семейный бизнес здесь, как у любой приличной семьи, с разного рода инвестициями, которыми я тоже управляю. Бизнес-часть осталась, хотя часть некоммерческая мне нравится гораздо больше.

Но это не все. Арик Шарон (он тогда был премьер-министром) с Щаранским, зная папину любовь к еврейскому народу, попросили его помочь Музею диаспоры в Тель-Авиве не закрыться, потому что это огромная база данных еврейской жизни, пять миллионов имен в генеалогии, миллион фотографий, тонна музыки, которые рассказывают об истории еврейского народа. В 2003 году музей был в кризисе. И папин фонд занялся поддержкой музея. Впервые в него попав, я позвонила папе и сказала: зачем тебе это, кому вообще это нужно? Это было в 2007 году. Папа сказал: ну как же, нет ведь места, которое рассказывает историю всего народа. Я сказала: да, но оно старое, темное и не про то.

Примерно полтора года длился наш философский спор о том, что значит быть евреем.

Дело в том, что папа, как и многие люди в его поколении, пришел к этой теме из-за антисемитизма. А мое ощущение того, что я еврейка, всегда было исключительно позитивным, оно не было основано на ощущении нелюбви, преследования и катастрофы. Моя еврейская история — история друзей, глобального мира, возможностей. Когда я поняла, что есть возможность рассказать молодым евреям, к какому классному народу они принадлежат, мое отношение к проекту поменялось. В результате я сначала вошла в совет директоров музея от фонда, потом стала зампредседателя совета директоров музея, а потом председатель совета директоров решил уйти в политику, и я получила предложение стать председателем, им и остаюсь последние почти три года.

Как я отношусь к новостям про арест российских счетов и имущества в Европе из-за долга по «делу ЮКОСа»? У меня есть ощущение справедливости, у меня есть ощущение, что если что-то у кого-то взяли, то это надо возвращать, и у меня есть ощущение, что демократия и свобода судов и свободы прессы — это очень важные ценности, и я рада быть частью большого мира, в котором это возможно.

Источник: Forbes