Александр Аузан. Ч.3 Размышления о настоящем
20 Февраля 2005

• Версия для печати

Человеческий капитал сгорел в годы шоковых реформ.

Я утверждаю, что в течение последнего года у нас идет интенсивная регенерация привычного для России договора. Я могу говорить о фактах. Ведь что есть главный признак такого рода контракта? Главный признак такого рода контракта есть то, что власть имеет возможность забрать права и перераспределить их. Забыли о «Юганскнефтегазе», хотя сегодня все о нем говорят. Давайте посмотрим на другие права.

Что произошло в 2004 году? Например, у людей моего поколения забрали право на выбор в накопительной пенсионной системе. Даже не спросили. Говорят: «Раньше выбирал, а теперь не будешь выбирать». При этом, замечу, это вертикальный контракт, но все-таки контракт: компенсация была предложена, но меня не спросили, согласен ли я на нее. Было сказано: «Ну если там вкладываешь, мы тебе от государства чего-нибудь добавим. Вот мы придумали такую компенсацию».

Но это мелочи по сравнению с монетизацией льгот, потому что там у людей забрали вполне ощутимые куски прав, которые реально не могут быть обеспечены в новой системе. Торопились очень сильно, и власть вроде бы чувствует себя в своем праве. И опять сказали: «Мы вам денег добавим. Мы права-то заберем, но денег добавим. Повысим где-нибудь что-нибудь, потому что все-таки конъюнктура очень благоприятная».

Потом дело дошло до гражданских прав, до избирательных прав. Может быть, и не надо избирать губернаторов. Но меня лично не устраивает то, что у меня было право, а теперь его нет. Правда, опять предложили размен: «Губернаторов не будете избирать. Будете формировать общественную палату». Я бы рассмотрел другой вариант. Может быть, надо сенаторов выбирать? Может, не надо избирать губернаторов — пусть будет единство исполнительной власти. Но сенаторов-то можно выбирать? «Нет, будем формировать общественную палату».

Это явные признаки того, что вертикальный контракт работает. Заметим, что он работает ведь не только в действиях власти. Он работает в отношении групп населения к этим действиям. Нельзя же сказать, что за этот год страна встала на дыбы и абсолютно отказалась с этой властью жить и работать. В 2004 году этого не произошло.

Почему кризис, связанный с проблемой компенсации, в 2003 году решился так, как он решился? Я снова возвращаюсь к схеме, о которой уже говорил, к модели МакГира-Олсона, к модели распределительной демократии. Когда эта модель разрабатывалась, еще не было слова «олигархия» (оно применялось к античности, но Александр Николаевич Привалов еще не придумал применить это слово к крупным финансовым тузам в России). Авторы модели писали, что, да, нормальный путь этих захватнических групп заключается в том, что они обрастают промышленными активами, у них меняется мотивация и они требуют других правил. Но это происходит при одном условии… Точнее, весь этот процесс может сорваться, если появляются другие распределительные группы, которые прорываются к рычагам государственной власти, и процесс начинается сначала. То есть срыв, и «на дворе мочало — начинай сначала».

В России произошло то, что могло произойти по модели МакГира-Олсона, — появились новые распределительные группы. Смотрите, как они сейчас, жадно чавкая, ринулись на различные поля. Мне кажется, что причины лежат в двух вещах.

Во-первых, дело в том, что у нас власть по Конституции 1993 года устроена очень просто. Она так устроена, что, в общем, не обязательно длительно продвигаться, устанавливая контроль за различными ветвями власти: она во многом единоличная. Вышли на влияние на эту самую личность и, считайте, решили проблему доступа к пирогу.

А во-вторых, распределительные группы преобладали не только вверху, но и внизу. Это показывает история с социальными льготами. Ведь правы те, кто говорит, что реально льготами пользуются не те, кому они предназначены, что состоятельным удобнее пользоваться льготами для бедных, чем самим бедным, которым это сделать практически невозможно, — это тоже святая правда. Поэтому у нас вся история с монетизацией льгот — это замечательная история борьбы распределительных групп внизу ( которые лишаются всего этого), с распределительными группами вверху. Скорость принятия социального взрывпакета можно объяснить только одним способом: нужно было быстро установить контроль за большими финансовыми потоками, вынуть их из одних рук и переместить в другие. Там очень большие финансовые потоки. Другого объяснения я не нахожу, почему нельзя было, несколько раз прогнав этот самый пакет, который депутаты не успели прочесть, его поправить, убрав хотя бы очевидные ошибки, которые не позволяют его реализовать. Цель была не в том, чтобы осуществить, а в том, чтобы перераспределить.

Что мы имеем на сегодняшний день — я подхожу к заключению. Два признака характеризуют нынешнее состояние общественного договора в России.

Во-первых, проблема компенсаций решилась в пользу вертикального контракта: «возмещениями» заведует власть, а не закон или соглашение сторон.

Во-вторых, мы имеем еще одно отягчающее обстоятельство — доминирование перераспределительных групп. Так называемое рентоориентированное поведение, то есть стремление не создавать доходы, а перераспределять их.

Это наихудшие условия из возможных для экономического развития, поэтому как экономист я полагаю, что задача удвоения валового продукта у нас будет решаться не очень хорошо. Я напоминаю, что Россия по темпам роста сейчас, в более или менее благополучной обстановке, занимает десятое место среди стран СНГ. И это при благоприятной нефтяной конъюнктуре.

Я считаю, что это объяснимо при условиях, когда мы имеем вертикальный контракт и преобладание рентоориентированного, перераспределительного поведения.

Мы попали в ту клеточку, где самые худшие условия для развития. По этому поводу я постоянно повторяю анекдот, который очень точно выражает ситуацию с возможностями нашего развития.

Снежная королева подходит к Каю и говорит:

— Кай, что ты делаешь?

— Как, я из этих ледяных букв пытаюсь выложить слово «вечность»!

— Кай, а какие же буквы у тебя есть?

— «А», «о», «п» и «ж».

Мы, решая сейчас задачу экономического развития, имеем вот такой набор букв. И что же делать? Как быть в этой ситуации? Я возвращаюсь к вопросу о гражданском обществе. Сейчас объясню, почему.

Гражданское общество не является для меня ответом на все вопросы. У меня к нему совершенно нерелигиозное отношение. Но все-таки ответ на те два вопроса, о которых мы упомянули, лежит именно в сфере гражданского общества.

Что мы имеем?

Преобладание перераспределительных интересов. Но дело в том, что у гражданского общества как у производительной силы есть некоторый специфический ряд продуктов, среди которых есть лекарство от перераспределительных интересов. В частности, как полагает мой уважаемый коллега по кафедре прикладной институциональной экономики в МГУ им. М.В. Ломоносова профессор Тамбовцев, гражданское общество производит переговорную силу.

Я приведу простой пример, чтобы было понятно, о чем идет речь. Когда на вас на улице напал вооруженный грабитель, у вас очень низкая переговорная сила по сравнению с ним. А у грабителя очень мало стимулов заниматься производительной деятельностью. Но если вашу переговорную силу каким-то образом увеличить, например путем объединения с другими людьми, то у грабителя появится гораздо больше мотивов для производительной деятельности. Поэтому такая вещь, как переговорная сила, или, говоря более простым языком, правозащита и возможность создания организаций и ассоциаций для защиты совместных интересов, влияют на количество и активность перераспределительных групп в стране. Это первое.

Второе. Если мы говорим о вертикальном контракте, то давайте поймем, из какой самой глубокой основы возникает вертикальный контракт. Когда вы считаете, что любую проблему можете решить только через верх и не можете решить ее с человеком, который находится рядом с вами, — вот это и есть самая глубокая основа вертикального контракта. Когда вы считаете, что без письма министру внутренних дел и обращения к президенту Российской Федерации невозможно починить канализацию в доме, у вас в стране будет вертикальный контракт.

А когда возникает такая вот ситуация? Когда доверие на нуле, когда социального капитала в стране практически нет. Социальный капитал — это продукт, который производит гражданское общество. Экономический капитал — основа и продукт бизнеса. Человеческий капитал — продукт, например, таких вещей, как образование. А социальный капитал производится гражданским обществом, и прежде всего гражданским обществом.

Я буду не только соглашаться с Фукуямой, как у нас теперь принято, но и спорить. Фукуяма полагает, что бесполезно заниматься гражданским обществом в переходных экономиках, потому что социальный капитал был уничтожен авторитарным режимом. Фукуяма не жил в 70—80-е годы в СССР — у нас были созданы огромные запасы социального капитала, иначе бы миллионы людей не вышли на улицы. У нас были многочисленные элементы гражданского общества в позднюю авторитарную эпоху — от КСП до московских кухонь, экономико-математической школы в МГУ с 1968 года и так далее, и так далее... Вот там производился социальный капитал. Выживание людей в этот период (и материально, и духовно) во многом обеспечивалось взаимным доверием и неформальными общностями. Наработанный социальный капитал стал топливом революционных событий 1989—1991 годов.

Он сгорел в ходе шоковых реформ — это понятно. Я видел, на чем сгорал этот социальный капитал, — на резкой смене правил. Люди верят своей газете. Газета публикует рекламу. Люди не отличают утверждения рекламодателя от того, что пишет любимая газета, за которую они — в огонь и в воду. А рекламодатель врет. И как после этого верить своей газете? При такой резкой смене правил часто горит социальный капитал. Нам нужен заново наработанный, заново созданный социальный капитал. Кто его будет производить? Гражданское общество.

Поэтому, приходя к тому, как лечить болезнь, связанную с этим набором из «о», «п», «ж» и «а», — вертикальным контрактом и доминированием перераспределительных групп, — я говорю, что нужны такие продукты, как повышение переговорной силы и социальный капитал, — продукты, производимые гражданским обществом. Вопрос сводится к тому, как развивать гражданское общество. Но на него я сегодня отвечать не буду.

Я не уверен, что мы с вами заинтересованы в том, чтобы четыре буквы как можно скорее сложились. Это очень серьезный вопрос, и, глядя на соседнюю Украину, я как экономист с опаской прицениваюсь к тому, что там происходит. Опять-таки теория процессов институциональных изменений, за которую, напомню, Нобелевскую премию получил Дуглас Норт, в частности, объясняет структуру революций и контрреволюций с помощью того, что происходит с экономическими правилами.

Объяснение строится следующим образом (к нам это имеет прямое отношение и к Украине тоже). Наша жизнь состоит из сочетания формальных и неформальных правил. Меняются они по-разному. Неформальные правила никогда не меняются скачком — они плывут, меняются очень медленно. Формальные правила, наоборот, меняются только скачками, которые могут быть более или менее резкими. Самые резкие скачки формальных правил происходят в революцию, когда существенно меняются конституционные правила.

Что происходит во время революции? Даже при самих благих целях происходит колоссальный отрыв формальных правил от неформальных. Дальше образуется зона разрыва, где возникает не только свобода творчества нового; в этой зоне живет криминал, живет манипулирование, возникает сильное раздражение населения тем, что происходит. Пусть эти формальные правила самые великолепные, но их в жизни применить невозможно, потому что неформальные правила до них не доползли. И дальше начинается противофаза: формальные правила уходят вниз. Я считаю, что в 2000—2002 годах, в ходе первых путинских реформ, мы прошли этот самый этап пересечения правил. Тогда была возможна легализация. Тогда были положительные воздействия некоторых законодательных изменений. Однако потом формальные правила по закону инерции ушли вниз, и у нас снова возникает разрыв: между достаточно реакционными формальными правилами и неформальными, которые за это время подросли.

Стало быть, если мы говорим, что нам надо опять пройти через резкие изменения, которые связаны со складыванием букв, то мы опять входим в эту синусоиду. Украина прошла через мягкую, но революцию, и она будет расплачиваться за эту революцию. За любую революцию придется расплачиваться, поэтому мне кажется, что проблема состоит в том, что нам хорошо было бы выйти из этой противофазы, не войдя в продолжение синусоиды.

Я был убежден в 2001 году, что идет некоторая борьба тенденций, исход которой еще не определился. Сейчас очень быстро идут процессы, которые в очередной раз возвращают нас к испытанным схемам; мы прошли точку бифуркации в 2003 году, и дальше начало; когда наступит следующая точка бифуркации, где можно будет выбирать тип социального контракта, я не знаю.

Однако для меня очевидно, что и сам поворот, и способ складывания контракта будут зависеть от того, насколько влиятельно гражданское общество, от того, какая схема будет доминировать. Ведь каждая из этих трех сфер деятельности — бизнес, гражданская сфера и область государства — имеет разный геном, разную структуру деятельности. И мы на социальном контракте можем видеть, как это отпечатывается: или это иерархические структуры, или это горизонтальное взаимодействие, всюду, где можно, добровольное; или это коммерческая сделка.

При слабом гражданском обществе мы будем иметь либо иерархическую структуру при вертикальном контракте, либо сильное влияние принципов коммерческой сделки (как в середине 90-х годов). Это первый возможный для меня вывод.

И второе, что мне было важно сказать: не вижу я иных рецептов против болезней, жажды ренты и вавилонских башен властной вертикали, кроме тех снадобий, которые производятся гражданским обществом. Вы спросите: как же его развивать, это самое гражданское общество? Это очень интересный и достойный вопрос для наших дальнейших совместных размышлений.