Я - Путин
11 Марта 2008

• Версия для печати

Молодой честолюбец, работавший по найму в конторе Глеба Павловского, автор книги "Путин. Его идеология" по окончании срока годности оказался не нужен работодателям. Он тяжело переживает падение с неба на землю. Еще вчера он поучал с экрана обывателя и говорил голосом Путина, а сегодня он обычный клерк. Свои переживания Алексей Чадаев описал в собственном дневнике - для всеобщего обозрения...

Моя нынешняя ситуация как никогда точно описывается в терминах Го. Я всё время вижу перед собой поле для «большого хода», но никак не получаю лишнего темпа его сделать. Потому что – в данном случае в буквальном смысле – сыпется группа, и я делаю один за другим «срочные ходы» (по принципу «делай срочный ход прежде большого»), чтобы не допустить её гибели и выкроить так нужный сейчас темп. А тем временем на доске всё больше камней, и эффективность больших ходов в любом месте доски с каждым следующим тактом всё меньше…

————

Когда полтора месяца назад поднялся хипеж по поводу нашего увольнения из ФЭПа, я решил в нём не участвовать ни на одной из сторон. Что это за роль такая – быть уволенным? Это нормальная роль для всякого человека, работающего в конторе на зарплате. Павловский платил мне зарплату – значит, мог меня уволить. В этом смысле единственная моя проблема – в том, что это он мне платил зарплату, а не я ему; иначе б было наоборот. Просто в пылу «игры в политику» многие наши «демиурги в розовых штанишках» часто забывают о том, кто, кому и за что платит зарплату.

Это серьёзная проблема, между прочим. Я уже писал как-то, что ФЭП производит немало психических инвалидов, причём именно по этой схеме: ребятам дают поиграть в демиургов, и они в какой-то момент так этим увлекаются, что начинают воображать себя и вправду демиургами, а не стаффом на обслуге. Настоящий же кризис приходит в момент, когда эта иллюзия сталкивается с реальностью, и «вдруг» оказывается, что невозможно быть всамделишным демиургом, сидя на ставке в статусе мелкого офисного клерка. Мне много проще: я знал, что я не демиург.

Но и не стафф на обслуге в собственном смысле. Я был ученик.

———–

Нет, не «ученик Павловского», как об этом часто писали и пишут до сих пор. Я многим ему обязан, многому у него научился, но никогда, ни одной секунды, не числил его своим учителем. У нас с Павловским разные учителя и разные школы. Павловский – в первую очередь историк, ученик Гефтера. Я же учился у учеников Батищева, и потому смею относить себя к философам – пусть и в качестве самозванца, с дипломом и диссертацией по странной дисциплине «культурология». Различие на самом деле фундаментальное, окончательно оформившееся в нашем с ним январском споре о факте и сюжете (он – за факт, я – за сюжет): со стороны спор не менее идиотский, чем про курицу и яйцо, но именно он как нельзя лучше описывает этот разрыв.

Моё ученичество было в другом: я в меру сил и возможностей пытался учиться у самой системы, понимать, как она устроена, как на самом деле работают её шестерёнки и приводные ремни. Павловский был моим Вергилием, и отлично справился со своей ролью. В этом смысле книжка «Путин. Его идеология» была своего рода дипломной работой в этой школе. Когда я её писал, то повесил над столом большую растяжку с надписью «Я – Путин» и попытался не думать как я, но думать как они. Именно как они, а не как лично он: меня интересовала не столько данная конкретная личность, сколько типаж, менталитет, принципиальные ограничения того известного мне из опыта типа сознания, который я атрибутировал фигуранту коллективного Кремля.

Легко заметить, что понять «их» – означает одновременно и понять, чем я сам от «них» отличаюсь. Но вот как раз этот шаг и давался – и даётся до сих пор – с наибольшим трудом. Пока что все обнаруженные различия при глубинном анализе оказывались сугубо контекстными: грубо говоря, пусть на своём месте я думаю совсем иначе, но на месте, скажем, Путина я бы практически во всех случаях оказался вынужден думать точно так же, как он.

И тем не менее, как заправский нищий, я собирал по копеечке любые обнаруженные различия и складывал их в свою копилку опыта. И сейчас уже вижу, что там набрякло почти под самую прорезь. Но момента бить копилку об пол никак не было – да, наверное, и нет пока; ибо как только я смотрю на тех, кто по ту сторону Путина, сразу же понимаю, что уж с ними-то мне не по пути в любом случае.

Но дело не только и не столько в этом. Чтобы начать говорить свободно, надо сначала уйти. Туда, где это возможно.

А то, что сейчас – это уход? Судя по всему, ещё нет. Уволиться – легко; уйти по-настоящему – гораздо сложнее.

————-

Мифологическая метафора ФЭПа – это мельница Крабата. Оттуда не уходят. Люди, однажды переставшие получать зарплату в фэповской бухгалтерии, всё равно навсегда остаются в некой специфической зависимости от логики мельницы. Я годами внимательно слежу за «птенцами гнезда» предыдущих генераций – и, в общем, могу сказать, что ни Марина Литвинович, ни Ваня Давыдов, ни Вадим Малкин, ни Никита Иванов, ни Миша Ремизов, ни Вова Голышев, ни многие и многие другие никуда на самом деле не «ушли». Они – иные по нескольку раз – меняли позиции, взгляды, стиль, методы, работодателей и т.п., но, тем не менее, намётанному взгляду и сейчас легко определить их тавро.

Но магия работает не только для тех, кто хотя бы раз ходил в ФЭП за зарплатой. Как ни странно, и те, кто никогда не работал с Павловским, но надеются успешно «конкурировать за подряды», по сути, клонируют с незначительными вариациями его же схемы, ни разу не выходя за рамки контекста. Сам предмет конкуренции обычно описывается ими в языке «эффективности», что и неудивительно: трудно найти контору более неэффективную, чем Фонд Эффективной Политики. Но этот видимый глазу парадокс – не более чем проекция реального механизма процесса.

Зря все так набросились на Борю Межуева, когда тот завёл песнь про книгу о Павловском. Книга действительно нужна, она нужна нам всем – хотя бы для того, чтобы понять, где мы; точнее, какова архитектура «дома, который построил Джек», и найти табличку «выход» в запутанном лабиринте коридоров. Ибо проблема гораздо шире, чем личный феномен Павловского, и даже чем феномен самой позиции «публичного политтехнолога». Проблема, если угодно – увы, более адекватного словосочетания я всё равно не найду – в поражении советской интеллигенции, как главном итоге Перестройки. Поражении, которое гений Павловского сумел превратить в эксклюзивный товар.

———–

В книге «Тренировки по истории», состоящей из диалогов Павловского с Гефтером, транзит от ленинизма к сталинизму описывается в характерных выражениях. Сначала Гефтер выдвигает тезис о «поражении Ленина», как поражении человека, всю жизнь строившего Партию и лишь под самый конец с ужасом обнаружившего, что этой Партии нет места в ею же учреждённом Государстве. И затем – о победе Сталина как об утилизации им поражения Ленина и переупаковке этого поражения в абсолютно новый формат власти. Своя победа через утилизацию чужого поражения – вот основной механизм сталинского сюжета.

Историческая победа самого Павловского имеет ровно ту же самую природу. Его успех – это результат утилизации им катастрофического поражения интеллигенции в 1991-93 годах; поражении, которое он первый сумел переупаковать и продать как своё собственное. Но он и в самом деле воспринимал его тогда, в 1994 году, как в первую очередь своё личное поражение.

К тому были основания. Понятно ведь, что интеллигенция – и в первую очередь диссидентское движение, как её организованный авангард – была не просто основной движущей силой Перестройки, но в её контексте и главным претендентом на роль нового правящего класса, взамен, казалось, стремительно сливающегося «партхозактива». Более того: в апогее кризиса, в угаре телетрансляций съездов она на какой-то момент им и оказалась: в первую очередь Сахаров, Афанасьев, Попов, Собчак и другие воспринимались как «хозяева дискурса», а Ельцин был лишь «принятый в ряды» за бунтарство. Их слово собирало миллионы на площадях; они со страниц газет и с трибун диктовали любому начальству, о чём и как теперь надо говорить; они, «умные люди» готовились «принимать страну» и почти было её «приняли». И вдруг в течение каких-то двух лет они, как выяснилось, сдали всё – власть, влияние, язык, самый «дискурс» - причём не кому-нибудь, а своим злейшим врагам, которых они гнобили всю перестройку: фарцовщикам, «теневикам», комсомольцам и тому же партхозактиву, показавшему неожиданно высокую живучесть. И теперь в новой ситуации они оказались вынуждены клянчить по сотне-другой «зелёных» на прожитие, да пописывать громокипящие статейки в «независимой». Масштаб унижения совершенно космический; и мало кто, как Павловский, нашёл в этот момент в себе силы «убить в себе интеллигента» и включиться в игру по новым правилам.

Разумеется, в этом порыве ключевую роль играл именно реваншизм, но это реваншизм особого рода. «Ах, вы теперь решили, что я, неэффективный интеллигент, не вписался в рынок? Так я вам впишусь, и такую покажу эффективность, что вы ещё попляшете!» Эта антиинтеллигентская по существу ставка на предельный технологизм, нашедшая своё отражение в аббревиатуре Фонда эффективной политики, на самом деле и явилась формулой сдачи. Интеллигент Павловский, придушивший в себе интеллигента и надевший маску эффективного технолога, возвращается в политику в новой роли – но это уже роль не субъекта, а инструмента; не властителя дум, а обслуги интересов. Разумеется, это и есть то, за что его ненавидят все изряднопорядочные: на их языке это называется продался.

———–

Продался – это не то же самое, что пошёл работать за деньги. За деньгами они все рано или поздно отправились – многие к тому же Павловскому на субподряд. Тут важно другое: честный человек, на кого бы ни работал, обязательно держит в кармане увесистую фигу, и предъявление этой фиги по первому требованию своим в своём кругу являлось всегда основной техникой определения уровня порядочности. Этика же наёмного профессионала, предложенная тогда Павловским, предполагала полный отказ от какой-либо своей позиции по отношению к заказчику и предмету заказа; ты действуешь, как если бы ты был физическим продолжением заказчика в коммуникативном поле, своего рода бездушным инструментом.

Эта идея была в полной мере воспринята первым поколением «птенцов гнезда», среди которых стало комильфо при каждом удобном случае сообщать, насколько они вне политики и в какой степени она им вся до лампочки. Двадцатилетние ребята-функционеры президентских и партийных предвыборных штабов бравировали своей демонстративной аполитичностью, приводя в ужас «совков» с их старомодным требованием обязательного наличия «собственной позиции». Знали б совки, какие из иных таких «говорящих орудий» потом вырастут робеспьеры и теруани! Но то будет потом.

Так понимали «эффективность» ученики, но не учитель. Для Павловского с самого начала в лозунге «эффективности» содержалось двойное дно, которое он сам формулировал так: «умение изложить [свою] проблему на языке заказчика». Иными словами, замысел был в том, чтобы реализовывать свои идеи и планы за чужой счёт, выдавая их за решения чьих-то чужих проблем. То есть – под видом якобы инструментальности – особая, паразитарная субъектность. Иными словами, политтехнолог – это не пиар-обслуга, как на Западе, а такой особый политик: политик, который делает политику чужими руками и за чужой счёт. И эта тайная власть достигается не за счёт административного или финансового контроля, а за счёт манипуляции сознанием «заказчика» (а равно и аудитории).

Всё это нае… мистификаторство ментально крышевалось именно пафосом возвращения смысла, текста и т.д. (а значит – его носителя, т.е. «интеля») в политику, пусть и через чёрный ход. То, что схема кривая, нисколько не помешало её успеху: 90-е и были эпохой торжества кривых схем.

Однако довольно быстро выявились и её системные ограничения. Главным из таковых оказался сам заказчик, как психологический тип. Дело в том, что в отличие от западного заказчика, привыкшего доверять профессионалам в том, что входит в рамки их компетенции, наш отечественный заказчик оказался-таки совком, т.е. жертвой «двойной социализации». То есть это он сейчас оказался по тяжёлой нашей жизни министром, депутатом или олигархом, а в нормальном мире он был мэнээсом, завлабом или комсомольским работником. И потому себя он всегда считал по определению более компетентным, нежели любого нанятого им бесштанного умника. «Просто мне некогда разбираться, у меня есть другие, более важные дела» - говорил он и себе, и «пиарщику», когда его звал за какой-нибудь своей надобностью. После чего изрекал какую-нибудь заплесневелую банальность с видом пророка Моисея, только что обретшего на Синае скрижали завета. Потом добавлял: «вот, я сказал как надо, а ты мне теперь то же самое распиши по-умному», выдавал из сейфа аванс и удалялся куда-нибудь на стрелку деловые переговоры.

Из задачи перевода таких вот откровений на язык, хоть сколько-нибудь пригодный для интеллектуальной дискуссии, выросла столь любимая Павловским игрушка, как «повестка дня».

————

Повестка дня – это не то же самое, что agenda в её западном смысле. «Там» выработка агенды – это чуть ли не основная задача всего интеллектуального сообщества, над которой работает гигантская многоступенчатая машина университетов, think-tank’ов, аналитических ежемесячников и т.д., и т.п. У нас «повестка дня» - это то, о чём велело сегодня говорить начальство, плюс то, о чём оно сегодня велело молчать. Вопрос постановки собственной темы в повестку – это не вопрос коммуникации с коллегами или со средой: это опять же вопрос коммуникации с начальством, цель которой – добиться, чтобы начальство переопределило твою идею как свою и уже в этом качестве спустило её тебе же на реализацию. Что характерно, коллеги тоже воспримут её как тему только после этой инициирующей процедуры.

Соответственно, повестка – это главный механизм интеллектуального рабства. Ты не можешь обсуждать никакие другие темы, кроме тем повестки; ты можешь быть «за» или «против», но если ты не идёшь по «повестке», тебя попросту не услышат.

Ранний ФЭП образца середины 90-х – это такие таблицы медийных сюжетов с интерпретациями: позитивными и негативными (для клиента), со скурпулёзным подсчётом баланса тех и других. Мечта Марины Литвинович, о которой она как-то даже сказала в одном из интервью – это такой гигантский пульт управления медиапространством, типа ЦУПовского; где стоит «генерал» во френче и втыкает флажки в нужные места, добавляя нужные «вбросы» и «интерпретации», и через это рулит не то что медиа, а вообще страной.

Реализация этой идеи на практике оказалась много скучней и прозаичнее. Сидит такой тихий дядечка на Старой Площади, у него есть телевизор и телефон. Он смотрит телевизор, после чего звонит по телефону и матюкает телевизорных боссов – этакие вы, разэтакие. И те, в свою очередь, снимают с эфира те или иные синхроны, либо корректируют их под задачу. Всё проще, грубее, но намного эффективнее, чем в утопии Марины.

Что интересно, эту схему управления общественной дискуссией вообще никто никогда не оспаривает и не ставит под сомнение. «Оппозиция», любая и всякая, рядами и колоннами требует только одного: чтобы её пустили в эфир. То есть чтобы анонимный куратор смилостивился и позвонил по своему телефону туда, где решают этот вопрос, с просьбой дать и впредь давать того или иного персонажа. «Оппозиция» измеряет уровень демократии в стране наличием или отсутствием этого звонка. Это объяснимо: когда-то, в прошлой жизни, вся эта «оппозиция» входила в состав клиентов «эффективной политики». Она до сих пор не поняла, как можно по-другому. Но и никто не понял.

Также никто не понял самих механизмов формирования заказа и борьбы за него. Скажем, только ленивый не написал о том, как “Павловский сдал Украину”. И никто так и не сообразил, что “сдача Украины” была произведена с единственной целью - получить подряд в России. Дело в том, что пространства для победы на украинской кампании у Павловского не было: если бы победил Янукович, это было бы приписано кучмовско-кремлёвскому админресурсу, а начальство в Москве и Киеве принялось бы “отливать бронзой”. А оранж-2004 удалось продать как победу гениальных политтехнологий нового поколения над админресурсом, и через это построить контекст, в котором вся наша политсистема превращается в машину по борьбе с оранжевой угрозой. И уже здесь возникает заказ - не столько лично Павловскому, сколько вообще всей интеллектуальной обслуге.

————-

Сегодня эта система «управляемой повестки дня», т.е. сервильных интеллектуалов и управляемых каналов коммуникации, разросшаяся до всего политикума – это большая помойка, смердящая гнойниками и источающая миазмы. Многочисленные клоны и обезьяны Павловского, среди которых характерен Стас Белковский – имитатор, мнящий себя конкурентом, но никогда не могущий им стать именно в силу того, что он действует лишь в одной из плоскостей – так что как бы ярко он в ней ни работал, это всё равно будет плоская, а не объёмная модель. Многочисленные «интеллектуальные центры», «клубы» и «площадки», на которые всегда ходят одни и те же политологи Марковы, и говорят всё время одни и те же слова друг другу. Многочисленные банды голодной «молодёжи», тоже самоназвавшей себя «экспертами» и алчущей «обновления экспертной панели», но так и остающейся чуть ли не до старости во втором и третьем эшелонах – просто потому, что дядечка со Старой никогда никуда не позвонит с просьбой их показывать. И т.д., и т.п.

Одновременно именно сейчас для этой системы неизбежно настаёт судный день. Угроза пришла оттуда, откуда её ждали меньше всего, но из того единственного места, где она только и могла появиться – это место называется заказчик. Задачи, на которые выходит сейчас система, и что проявилось уже в стратегии-2020, суть задачи такого рода, что, будучи поставленными, они начинают дальше жить в своей собственной логике, нередко отменяя не только неотменимые, казалось бы, ограничения, но и самих своих постановщиков. «Пятилетний план» в 1929-м тоже воспринимали как очередную мульку советской пропаганды; но в реальности задача построения нового хозяйственного уклада за счёт изъятия ресурсов из существующего, как только она начала решаться по существу, перевернула страну в считанные годы.

Применительно к инновациям это работает ничуть не в меньшей степени, чем к индустриализации. Сегодня «инновационная экономика» мыслится начальниками через их сегодняшние, «сырьевые» шаблоны. Мол, страна у нас талантливая, гении плодятся сами собой и бегают потом неприкаянные, водку пьют и под забором лежат. Мы всех этих наших кулибиных отловим, пересчитаем по головам, дадим каждому зарплату и посадим за компьютер, закупленный с хорошим откатом где-нибудь на Тайване – инновации изобретать. И начнут оне изобретать инновации, и каждое такое рабочее место будет чем-то вроде скважины, устройством по извлечению инновационных идей из светлого кулибинского мозга. А к каждой из таких скважин мы подсоединим трубу, а все трубы соединим в одну большую трубу – «западный поток». И посадим госкорпорацию – «Роснанотех» - оной трубой управлять. И вся Европа с Америкой бросят отапливаться нашей нефтью с газом, и начнут топиться нашими инновациями, платя нам за них в пять раз больше, чем сейчас платят за углеводороды. А мы те денежки сложим в Стабфонд, а потом пустим на инвестиции, инфраструктуру и национальные проекты – и будет нам Щастье.

Когда вся эта розовая дурь развеется – а случится сие довольно быстро – тогда станет ясно, что никакие Кулибины сами собой никакую инновацию не произведут. И тогда придётся лезть в учебники истории и вспоминать, как была устроена технологическая гонка с Западом в эпоху биполярного мира. И тут выяснится, что для того, чтобы придать экономике инновационное качество, необходимо вырастить – именно как значимую социальную общность с самостоятельными ценностями и самостоятельной общественной ролью – инновационный класс. То есть, в нашем случае, восстановить в своём изначальном качестве – а точнее, фактически создать заново – русскую интеллигенцию.

————–

Когда сегодняшние «несогласные» из бывших интеллигентов пытаются заниматься тем же, чем они занимались в 70-е – то есть сидеть на кухнях, читать запрещённую литературу и ругать режим – они забывают, что тогда они это делали в свободное от работы время. А на работе они творили советскую НТР, в строгом соответствии с планами, утверждёнными партией и правительством. И именно этот факт давал им право на самостоятельный голос, с которым оказался вынужден считаться даже железобетонный советский колосс.

Наши же нонешние пытаются быть Сахаровыми, не сделав водородной бомбы – естественно, получается сплошная клоунада. Гоните бомбу! - тогда, так и быть, поговорим о правах человека. Именно бомба давала Сахарову право быть моральным авторитетом, как бы он сам к ней потом ни относился.

Характерно, кстати, что диссидентом №1 оказался именно физик. Советская система тоже побаивалась иметь дело с интеллигенцией как целым, она десятилетиями пыталась свести функцию гуманитарной интеллигенции к рабфаковскому начётничеству, говоря, что инженеры нам нужнее, чем философы. Она стремилась создать искусственный перекос в сторону технической интеллигенции, не видя в гуманитарной никакой пользы, кроме вреда, особенно в политическом отношении. Но никакой физик и математик, если это настоящий физик и математик, никогда не сможет оставаться чистым приложением к своему «станку»: если его разуму не хватает гуманитарной пищи, он сам её себе создаст.

Именно поэтому советская научно-техническая интеллигенция, только возникнув, принялась сама из себя порождать свою субкультуру – и в неё «физики» внесли вклад, пожалуй, даже бОльший, чем «лирики». Это последнее предопределило некоторую уродливость сложившегося культурного ландшафта, но не ослабило его самостоятельной роли. Сколько бы ни пыталась советская система загнать интеллигента в рамку «рабочего умственного труда», она так и не смогла решить эту задачу. Интеллигент не смог оставаться «стаффом на обслуге», он захотел получить собственный голос и собственную политическую роль – и когда он её не получил, в силу неспособности системы делегировать куда-либо власть, субкультура стала контркультурой. «Сладкого» отправили в Горький - тем самым окончательно разметив поле того конфликта, который потом был назван Перестройкой.

————-

Восстановление интеллигенции в правах и обязательствах, возвращение ей роли самостоятельного общественного слоя, с которым разговаривают на «вы» и который имеет свой собственный голос – это необходимое, обязательное условие любой «инновационной модернизации». Но такое восстановление неизбежно предполагает и ревизию итогов Перестройки в этой части. А значит – и схлопывание всей шарманки «публичной политтехнологии», как отжившего своё субститута реальной общественной дискуссии.

Иными словами, «уйти из ФЭПа» и «обрести право на будущее» – это для нас всех сегодня одна и та же задача.

Другое дело, что ясности в том, как её решить, от этого пока не прибавляется.