Борис Кагарлицкий: «Российский правящий класс догадывается, что его хотят съесть» ч.2
7 Ноября 2016

• Версия для печати

У НАС ОЧЕНЬ КРЕПКАЯ ПЕРВАЯ ЛИНИЯ ОБОРОНЫ И ОЧЕНЬ СЛАБОЕ ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ»

— Но разве рано или поздно экономический цикл не должен смениться и вслед за кризисом начаться подъем?..

— Понимаете, цикл сам по себе не меняется. Это, кстати, то, на чем построена вся прогностическая система Алексея Кудрина, у них чисто математическая вещь без понимания того, как работает общество. Посчитали, сколько идет среднестатистический цикл, экстраполировали. Скажем, мы сейчас в минусе по среднестатистическим показателям, но где-то в 2019-м выйдем к росту. Кстати, я не исключаю, что так и будет. Но они думают, что это будет само собой, а я думаю, что это случится, потому что произойдут некоторые изменения в социально-экономической политике, причем, скорее всего, в результате потрясений, перемен...

— И чего же конкретно нам ждать, к чему готовиться рядовым российским гражданам?

— В России институциональный развал будет происходить динамично и даже более динамично, чем на Западе, просто с отставанием. У них развал начался на год раньше, а у нас более крепкая политическая система, но гораздо более слабая социальная. Поэтому как только прорвет в политической системе, то все пойдет вразнос.

У нас очень крепкая первая линия обороны и очень слабое все остальное. Это одна из причин, почему у нас политика становится все более авторитарной. Потому что у правящих кругов, кроме первой линии обороны, которая состоит только в том, чтобы контролировать выборы и т. д., ничего нет. Отсюда страх: если вы потеряете первую линию, значит, вы все потеряете, значит, вы ничего не контролируете. Причем, может быть, в конечном итоге они не так много потеряют.

Сейчас, как в истории с Америкой, главная проблема не в том, что все отнимут, главный страх не перед тем, что правящие потеряют даже власть, главный страх на данный момент в том, что они потеряют контроль. То есть это безумный, почти патологический страх перед потерей контроля, потому что дальше неизвестно что будет. А может, ничего страшного и не будет. Но страшна именно непредсказуемость. Как в истории с советскими партийными секретарями в 1968 году, о которой я говорил выше.

А потом... То же самое было во время перестройки: как только мы этот рубеж перешли, дальше появляется другое чувство (причем тоже очень опасное, может быть, даже более опасное), что все можно. То есть сейчас мы точно знаем: то нельзя, это нельзя. Вот сейчас мы с вами говорим о том, что мы можем завтра сделать. Ну мы, наверное, завтра будем так же сидеть: вы будете с другим человеком говорить, я — с другим журналистом. И мы будем завтра жить так же, как сегодня.

А если будет потерян контроль, то я не знаю, может, я завтра буду на коне скакать и шашкой размахивать, понимаете? А вы будете приговоры подписывать, к примеру...

— Эти потрясения и перемены возможны даже при условии, что на вершине власти останется Владимир Путин?

— Да, возможно, я не исключаю. То есть на определенном этапе это будет... Это последний рубеж, за который все будут держаться — все стороны, потому что должен быть какой-то якорь. То есть можно снести правительство, можно снести губернаторов, кстати говоря, а король останется...

Есть такой пример — Таиланд. Обратите внимание, там же несколько государственных переворотов было, а король (Пхумипон Адульядет — прим. ред.) был в полном порядке. Он недавно умер, буквально в этом году, пережив множество потрясений, ситуаций, когда страна была несколько раз на грани гражданской войны. Ни одна из сил не посягнула на короля!

— Нынешняя кадровая политика Путина, заменяющего своих старых соратников на молодых технократов, не сможет затормозить эти процессы?

— Может быть и обратное, если Владимир Владимирович сам почему-то решит, что ему все это надоело.

Вы знаете, есть одна проблема, которую часто люди не понимают, даже за собой это замечаю. Предполагается, будто все играют логично и все понимают свои интересы, но на самом деле люди делают ошибки и зачастую не до конца понимают собственные интересы. И это определяет очень многие события, потому что чем острее кризис, тем быстрее нужно принимать решения. Чем быстрее нужно принимать решения, тем больше вероятность ошибки. То есть ускорение политического процесса увеличивает шанс на ошибку, причем для всех участников событий.

И вот этот фактор ошибки мы сейчас просто не можем просчитать, кто и какие ошибки будет совершать. Но именно эти ошибки будут очень сильно двигать вперед исторический процесс, потому что они будут создавать элемент непредсказуемости и открывать новые возможности. Это то же самое, как и на войне, когда все время говорят: вот такой генерал сделал ту или иную ошибку во время того или иного сражения. Но о том, что он сделал ошибку, мы узнаем только потому, что этой ошибкой кто-то другой воспользовался. Если бы ей не воспользовались, мы бы не знали, что это была ошибка. Мы бы думали, что это правильное решение.

А что касается последних кадровых решений Путина, то его ли это политика? На мой взгляд, как раз она ведет к ослаблению личного влияния Путина, потому что приходят новые люди, которые, даже если они так или иначе ему лояльны, не являются представителями его политического поколения, его политической команды и его административной команды. Это во-первых. А во-вторых, понятно, что возможность ухода Путина на позицию такого неформального смотрящего как минимум обсуждается всерьез.

— Обсуждается при непосредственном участии самого президента?

— Да, безусловно. Мы в свое время в «Рабкоре» (интернет-журнал, главным редактором которого является Борис Кагарлицкий, — прим. ред.) написали, что если кто-то свергнет Путина, то это может быть сделано только с согласия самого Путина. Это вариант. Но смотрите: зачем минфин фактически «назначил» досрочные выборы (имеется в виду нашумевшая публикация журнала The New Times — прим. ред.)?

— У вас есть четкий ответ?

— Есть. Для начала: зачем они перенесли на три месяца выборы в Госдуму? Вроде бы совершенно нелепое решение, абсолютно бессмысленное. Сентябрь или декабрь — какая разница? Мы тогда еще написали в «Рабкоре», что они перенесли парламентские выборы на три месяца вперед, чтобы назначить досрочные президентские. Никакого другого смысла в этом совершенно нет.

— А как же разговоры, что в сентябре электорат все еще на грядках и низкая явка добавит мест в Госдуме «Единой России»? Так и получилось.

— Это чепуха. Задним числом любые аргументы можно привести. Например, в декабре людям будет холодно — и они не придут. А в июне будет жарко — и они уедут на дачи или в отпуск, голосовать не придут. Это домыслы досужих политологов.

Нет, рассчитано все на другое: единственный смысл сдвигать политический цикл состоит в том, чтобы его уплотнить. Не растягивать сроки. Вот уплотнение и началось. Дальше, после того как проходят досрочные парламентские выборы, тут же (когда еще не закончилось голосование) минфин уже вывешивает данные о резервации денег на 2017-й на президентские... Досрочные президентские выборы означают, что президент уходит в отставку. Президент уходит в отставку, значит, он не баллотируется.

— Но наверняка есть красивый способ обойти это положение закона...

— А зачем тогда уходить в отставку? Что, на мой взгляд, происходит: предположительно решаются две задачи. С одной стороны, создается площадка для нового президента, с другой — должны быть обеспечены гарантии Путину. Причем гарантии не только личные, но и политические. А политические гарантии состоят в том, чтобы он занял некую позицию, с которой может слегка присматривать за всем происходящим.

«ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ СМОТРИТ С УЖАСОМ НА ТО, ЧТО ТВОРИТСЯ, И ГОВОРИТ: НЕТ, Я ВСЕ-ТАКИ НЕ УЙДУ»

— И какие есть варианты институционализации этой позиции?

— Я думаю, что вариантов там рассматривается полдюжины, не меньше. Я слышал, по крайней мере, три. Один вброс — про руководство Госсоветом, второй вброс — про председателя союза России, Беларуси и Казахстана. И третий взброс совсем смешной, но, на мой взгляд, не совсем нелепый, — о создании некоего поста почетного президента всей России, пожизненного. Как аятолла Хаменеи.

Но тут же какая штука... Я совершенно не уверен, что этот вопрос стоит так, что они сейчас будут заменять Путина. Они могут решить так: мы начнем процесс подготовки к замене президента, но не будем совершать необратимых шагов. А для этого нужно конституционное большинство. Например, они уже назначили досрочные выборы, а в последний момент Владимир Владимирович смотрит с ужасом на то, что творится, и говорит: нет, я все-таки не уйду. И в пожарном порядке Госдума принимает поправку к Конституции, что можно баллотироваться после отставки. Это делается за один день. Раз конституционное большинство в Думе есть, все очень просто.

То есть на самом деле люди просто страхуются, чтобы у них было много вариантов и не было необходимости совершать необратимые действия. И это, кстати, очень логично в политическом смысле, потому что мы же говорили о том, что самое страшное — это потеря контроля. До тех пор пока у вас есть резервный механизм воздействия на ситуацию, контроль вроде как не потерян или вам кажется, что он не потерян, потому что на самом деле он может быть уже потерян, только вы еще об этом не догадались. Как если, например, вы даете задний ход, а уже поздно. Опять же любой автомобилист знает, что бывают ситуации, когда вроде бы задний ход еще технически дать можно, а управляемость машиной уже потеряна. Допустим, на льду.

Я говорю, зачем все это нужно. Запад сталкивается с дефицитом ресурсов, но и российская система тоже сталкивается с дефицитом ресурсов. По всей видимости, будет проведена серия непопулярных мер в духе жесткой экономии. Опять же Кудрин говорит об этом совершенно откровенно, а либералы это считают условием для возобновления экономического роста. Но, на мой взгляд, это как раз условие для углубления экономического кризиса.

Однако хорошая сторона данной истории состоит в том, что подобные шаги как раз могут спровоцировать серьезные борения, причем не только на уровне общественных протестов... Потому что все время одни говорят: народ встанет, на вилы поднимет. Другие говорят: нет, народ наш никогда не встанет, будет спать тысячу лет. Наш нынешний, сегодняшний народ никогда сам не встанет. Но его могут поднять. А кто его может поднять? Революционеры? Никогда. Никакие революционеры, никакие марксисты не поднимут. Никакие оппозиционеры не поднимут, а чиновники среднего звена, определенные структуры бизнеса — вот они могут.

— Вы говорили об этом подробно летом в интервью «БИЗНЕС Online».

— Да. Вот они могут его раскачать, причем даже без задней мысли. Большие начальники спросят их: почему вы не можете провести эту реформу? Нет, мы бы двумя руками за, но, понимаете, тут у нас пенсионеры, тут бюджетники, тут работяги, тут вообще транспортники, тут вообще какие-то самозанятые и мелкий бизнес... Мешают, не дают выполнять мудрые указания правительства...

— То есть они могут «раскачать лодку», просто выполняя свою каждодневную работу.

— Да, совершенно верно. Поэтому в любом случае минфин торопится, когда требует провести политику жесткой экономии. Пытается застать врасплох не только рядовых граждан, но и среднее звено самой власти, чтобы не поняли, что происходит, не успели организоваться и придумать контр-ходов. Тогда все логично: вы проводите ускоренным темпом президентские выборы, до президентских выборов держите рубль, не проводите жестких антисоциальных мер, даже если вы реализуете какие-то ограничительные бюджетные меры, то делаете это таким образом, что все самое плохое перекладываете на вторую половину года. А политические решения успеваете принять за первую половину года.

Есть, заметим, еще одно обстоятельство. Что происходит в США? Неважно, выбрали Дональда Трампа ли, Хиллари Клинтон ли... Думаю, Хиллари все-таки протащат. Но вот Хиллари выбрали, в Америке все равно еще скандалы какие-то, суды, всякие разборки. Потом еще несколько месяцев — инаугурация в начале будущего года. Потом формирование администрации: расселись, устроились. Занялись Россией. Когда? Летом 2017-го... Так в России к тому времени уже все сделано, все вопросы решены! Президент есть, парламент есть, все законы приняты — все. Тема закрыта.

Но это политологическое мышление. А экономика скажет вам: нет, ребята, дальше у вас будет углубление кризиса вместо его преодоления... И возникнет то, что я уже говорил, — объективная необходимость перелома экономической политики. И вот тут очень интересно: кто ее первым сломает из крупных стран, кто нащупает новую траекторию, тот и выйдет в лидеры.

«НАМ НУЖНО ПРОВОДИТЬ РЕИНДУСТРИАЛИЗАЦИЮ, НО СОЗДАВАТЬ ПРИНЦИПИАЛЬНО НОВУЮ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ»

— Кто персонально в России представляет силы, способные четко сформулировать и реализовать экономический курс, альтернативный либеральному?

— Я думаю, что мы даже не знаем этих людей. Конечно, это какой-то вариант левого кейнсианства. По крайней мере, я так считаю. То есть он будет протекционистский, ориентированный на индустрию... Но пока нет силы, способной оформить такой проект.

В чем проблема с Глазьевым и его окружением? Они, мне кажется, не понимают, насколько нужны совершенно новые индустриальные решения. То есть нам не нужно возрождать советскую промышленность, нам нужно проводить реиндустриализацию, но создавать принципиально новую промышленность, по новым технологиям, в новых промышленных регионах, возможно, с новыми комплексными промышленными стратегиями. Главное — с совершенно новыми людьми, структурами, с совершенно другой идеологией — как технической, так и политической. Если бы при нынешних людях и порядках реиндустриализация была возможна, она бы уже состоялась.

Тут проблема именно в политике, а не в нехватке идей. Определенные идеи на этот счет есть у экономистов, кстати, даже у инженеров есть.

Скажем, сейчас обсуждается очень интересная идея по поводу новых транспортных коридоров, опирающихся на дирижабли. Я вам открою страшную тайну: все эти проекты разработаны в Сибири в начале 70-х годов XX века. То есть они там что-то додумали, конечно... Точно так же, как новая Московская кольцевая дорога (МЦК)...

— Тоже советская идея?

— Если бы... Дореволюционная! Просто расконсервировали старые пути! Расскажу мой любимый пример — реформа русского алфавита. То же было с реформой мер и весов, переходом на метрическую систему. Все было подготовлено к 1912 году! Переход на новый календарь — тоже.

А потом думают: как это сделать, да что ж такое? Подумайте сами: всех корректоров переучить, все вывески по всей стране перевесить, все учебники поменять, все гири на всех весах поменять, расписание всех поездов переписать... Понимаете, календарь меняется! Куча всяких проблем! Комиссию назначают — отложили до 1913 года. Ну до 1914-го, так как война началась... Потом в какой-то момент приходят большевики. Возвращаемся к нашей исходной теме — 1917 год. Приходят большевики, открывают шкафы — все, 1 января, вводим. Им говорят, что в стране будет бардак. Они: а в стране и так уже бардак. Учебники переписать? А мы и так учебники перепишем, потому что старорежимные нам не нужны.

— То есть имеются конкретные рецепты, но при нынешней системе их нельзя реализовать?

— На самом деле есть куча готовых решений, которые при этом непроходимы через нынешнюю политическую, социальную и экономическую систему. То есть они вроде бы есть, но должен произойти некий перелом, когда приходят новые люди, открывают эти шкафы, где все на самом деле лежит уже давно... В разных конфигурациях, конечно. Они говорят: вот с завтрашнего дня мы это будем делать. И мы это будем делать, преодолевая сопротивление, не пытаясь как-то протащить, а преодолевая сопротивление.

— То есть Россию неизбежно ждет тот самый «левый поворот», о котором говорил еще тогда заключенный Ходорковский?

— Только Ходорковский себе его как-то жалко представлял. Но он будет, безусловно. Только я очень надеюсь, что он не будет в крайне жестокой форме, в которой он произошел в 1917 году. Просто мы другое общество, мы менее молодое общество.

Россия 1917 года — это страна молодых крестьян. Огромная масса неграмотных или полуграмотных парней, оторванных от земли, вооруженных. В России 1917 года была совершенно другая культурная динамика. Невероятно пассионарная публика, которой, впрочем, никого и ничего не жалко, даже самих себя. Плюс некоторое количество высокообразованной передовой интеллигенции, которая стоит на ключевых постах, которая может указать направление, но не способна контролировать эту массу в повседневном поведении.

«КОГДА МЕЩАНИН СТАНОВИТСЯ ЗЛЫМ, ТО ОН ДЕЛАЕТСЯ ОЧЕНЬ ОПАСНЫМ»

— А как выглядит картина современной России?

— Сейчас картина гораздо менее пассионарная, и это минус, но при этом возможность эксцессов потенциально меньше, потому что общество более старое, более образованное и более гуманизированное, все-таки более омещанившееся, городское, что, в общем, не обязательно хорошо с точки зрения культурной, но менее страшно. До определенного момента, впрочем. Потому что когда мещанин становится злым, то он делается очень опасным. Но он еще не дошел до того состояния, когда ему на все наплевать.

Поэтому есть такая историческая логика, я опять возвращаюсь к Шубину, у нас с ним общая идея революционных фаз. Немножко по-разному определяем, у него свои термины, у меня — другие, но логика мысли общая. Есть, условно говоря, великие революции, это та же самая Великая Французская революция, или та же Великая Русская революция, как мы ее теперь называем, 1917-го, или Английская революция Кромвеля в XVII веке.

А есть то, что Шубин называет «доводящей революцией». Мне нравится термин «славная революция». «Славная революция» 1688 года в Англии что сделала? Она преодолела реставрацию. Она была гораздо менее кровавой, она была почти без крови. Во Франции были такие же революции, но уже не бескровные. 1848 год, потом Парижская коммуна. Но тем не менее они были гораздо менее кровавыми. Их задача состояла в том, чтобы в конечном счете стабилизировать постреволюционное развитие, то есть мы имеем ситуацию качающегося маятника. После победы «славной революции» маятник, наконец, перестает качаться.

Иными словами, вы имеете революцию, потом реставрацию, после реставрации вы должны снова вступить в революционную фазу или левый поворот, назовите как угодно, чтобы восстановить важнейшее из того, что было утеряно во время реставрации. Если советскую историю воспринимать как историю индустриальной модернизации, то тоже понятно. Мы должны снова стать индустриальной страной, индустриальным государством прежде всего. Для этого нужна по большому счету опять революция. Но революция, которую можно сравнить с английской «славной революцией». То есть не обязательно на первом плане будут толпы матросов и вооруженных рабочих...

— Почему вы считаете, что России ближе английский вариант «славной революции»?

— Английская революция, мне кажется, ближе к современному российскому менталитету, значительную часть этой революции совершили, как ни странно, государственные структуры, которые сами же свергли Стюартов.

Как происходила революция 1688 года? Столько народу участвовало! Неправда, будто народ не участвовал! Народ участвовал, но в рамках процесса, в котором решающую роль сыграл раскол самой власти. Вильгельм Оранский высаживается на берег Англии, и Яков II посылает самого доверенного, лично преданного ему генерала Джона Черчилля (он же герцог Мальборо) подавить восстание. Джон Черчилль во главе своих войск выступает из Лондона. Проходит день — и он пишет Якову письмо: «Дорогой Яков! Понимаете, будет лучше для всех: и для тебя, и для Англии, если ты уйдешь с поста короля и мы признаем победу революции». Войска братаются и торжественно при народном ликовании, уже объединившись, вступают в Лондон.

То есть эта революция была в значительной мере совершена руками самого государственного аппарата, который просто понял, что пора разворачиваться. Но все равно это была революция, потому что она сопровождалась достаточно масштабными переменами. Когда возникла угроза французской интервенции, народ был готов революцию защищать. Причем общественные перемены наложились на патриотический подъем: не просто защищаем нашу страну, а защищаем нашу свободу.

«СТИХИЙНАЯ ЛЕВО-ПАТРИОТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ В РОССИИ УЖЕ СКЛАДЫВАЕТСЯ»

— Но кто-то же должен сформулировать эти мысли здесь в России.

— Это мы увидим через некоторое время, потому что нельзя предсказывать будущее. Но понятно, что некая стихийная лево-патриотическая партия уже складывается. И в данный момент парадоксальным образом она делает ставку на Путина. Только потом она осознает собственную силу, и ей это уже будет не нужно. Но пока есть лево-патриотическая общественная партия, причем в ней большинство чиновников, хотя они сами этого не знают еще, в какой-то тайной оппозиции состоят. Но вы просто поговорите с региональными чиновниками, спросите, чего они хотят. Вы редко найдете явных либералов. Но дело в том, что они сейчас думают, будто в один прекрасный день Владимир Владимирович, как в сказке, прыгнет, ударится оземь, обернется красным молодцем, встанет и скажет, что завтра мы поворачиваем в другую сторону.

— И превратится в Вильгельма Оранского? Кто еще среди претендентов на эту роль?

— Не превратится. А появится кто-нибудь другой. Один или несколько — кто найдет в себе смелость. Смотрите, как, например, в Аргентине в 2001 году снесли двух президентов, вдруг приехал губернатор самой дальней провинции Нестор Киршнер... Его забыли, его просто забыли. А он уловил, чего хочет общество.

Понимаете, если бы этот человек был сейчас на виду или это была бы группа людей, то ее бы задавили. Она именно потому имеет шанс появиться, что мы ее не знаем. Но в тот момент, когда люди появятся, они начнут проявляться, начнут показывать себя. В тот момент, когда ситуация выйдет из-под контроля. Кто знал Робеспьера даже в 1789 году? Ну один из депутатов Учредительного Собрания, ничем не примечательный. Все наверняка уже есть, они еще сами не знают, кем они будут.

— ОНФовские депутаты Госдумы от «Единой России» — не та среда, из которой могут выйти эти люди?

— Некоторые из них могут. Особенно те, кто прошел по территориальным округам. Но опять-таки они еще об этом не знают. Я, честно говоря, очень надеюсь, что опять же левые какую-то роль во всем этом сыграют, но при одном условии: если они будут понимать, что должны быть чем-то бóльшим, чем просто левыми, что они должны ориентироваться на более широкий блок социальных интересов и интересов страны, а не просто на свою идеологию. В этом случае их идеи, их опыт как раз пригодятся. А если они будут просто тупо повторять свои идеологические мантры, то останутся на обочине.

По этому поводу замечательная была история, когда Владимир Ильич доехал до Швеции в пломбированном вагоне, а в Швеции рейс пломбированного вагона заканчивался. Он прибыл в Стокгольм, и тут у него деньги кончились. И он не мог даже купить билет до Петрограда. Все встало. Его товарищ пошел к одному из шведских левых социал-демократов и попросил денег. У того парня тоже денег не было. И тогда левый социал-демократ взял с собой Ленина, подошел к главе фракции, который был правым социал-демократом, и сказал: «Дайте, пожалуйста, этому товарищу денег. Потому что если вы ему дадите денег, то через несколько месяцев он будет управлять Россией». И дальше, как было написано в мемуарах этого шведа, тот, конечно, не поверил, но денег дал. Такая вот история.

Борис Юльевич Кагарлицкий (родился 29 августа 1958 года в Москве) — главный редактор журнала «Рабкор.ру», директор Института глобализации и социальных движений (ИГСО), историк и социолог.

С 1977 года — левый диссидент, участвовал в издании самиздатовских журналов «Варианты», «Левый поворот» (потом «Социализм и будущее»). В 1979 году стал кандидатом в члены КПСС. В 1980 году после отлично сданного госэкзамена по доносу Асафа Фараджева и Андрея Караулова (позднее ведущий телепередачи «Момент истины») был допрошен в КГБ и исключен из ГИТИСа и кандидатов в члены партии «за антиобщественную деятельность». Работал почтальоном.

В апреле 1982 года арестован по «делу молодых социалистов» и год с небольшим провел в Лефортовской тюрьме по обвинению в антисоветской пропаганде. В апреле 1983 года был освобожден в порядке помилования.

С 1983 по 1988 год Кагарлицкий работал лифтером, писал книги и статьи, публиковавшиеся на Западе, а с началом перестройки и в СССР. В 1988 году восстановлен в ГИТИСе и окончил его. В том же году его книга «Мыслящий тростник», вышедшая на английском в Лондоне, получила в Великобритании Дойчеровскую мемориальную премию. С 1989 по 1991 год был обозревателем агентства «ИМА-пресс».

В 1992 - 1994 годах работал обозревателем газеты московской федерации профсоюзов «Солидарность», с марта 1993 по 1994 год — экспертом федерации независимых профсоюзов России

С 1994 по 2002 год Кагарлицкий работал старшим научным сотрудником Института сравнительной политологии РАН (ИСП РАН), где защитил кандидатскую диссертацию. В апреле 2002 года стал директором Института проблем глобализации, после его разделения в 2006 году возглавил Институт глобализации и социальных движений (ИГСО). Председатель редакционного совета журнала «Левая политика». Параллельно вел активную журналистскую работу в ряде изданий — The Moscow Times, «Новая газета», «Век», «Взгляд.ру», а также читал лекции в университетах России и США. Член научного сообщества транснационального института (TNI, Амстердам) с 2000 года.

Бизнес-газета